Я, помнится, изъяснялся тебе о моих соседях. Чудные они, на редкость. Однако мужичок тот, что липовые листья за окном считает, мне несказанно на днях помог. Я всё никак не мог миновать ту омерзительную докторшу, что идолом сторожит у выхода. Я уж и не знаю, докторша она или же мне где-то солгали, но при всём при том она многократно назначает нам препараты. А мне хоть бы что, не глотаю я их, больно надо. Так вот, паренёк этот помог мне во двор выбраться. Там ветер холодный ужасно. Я перед тем умылся. Вот кожа моя и обветрилась. Сходил я тогда в ближайшую лавку, что отстаивает свои года у нас напротив, через дорогу. Я у наших солдат в дурака пару копеек выманил. Бумаги купил, да ручку, чтобы тебе написать.
Я ведь скучаю, родная, а ты, очевидно, ни капельки. Это меня и изводит. Разрывает на части моё больное сердце. Съедает мозг мой разом со всей головою, что давно уж лишена всякого разума. Видишь, хоть я и соображаю мало, а ведь помню, что живёт негде моя былая любовь, что собирает она как и прежде цветочные семена, чтобы высадить их на истрёпанной альпийской горке, что всё также пьёт она несладкий чай с шиповником, отсиживая выходной вечер на крыльце, в сорочке и лёгкой шали, нежно обнимающей плечи. Ах! Как хотелось бы мне сейчас также тебя обнимать!
Ты не приходишь ко мне уже очень долго. Я один здесь, в этих режуще белых стенах, сгораю в своём одиночестве, путаюсь в мыслях и воспоминаниях. И вот надо же, очень странно это выходит. Голова моя совсем не в состоянии запомнить, сколько пилюлей мне нужно сегодня принять, но каждый тот день, в какой мне удавалось перекинуться с тобой парой фраз, отложился в памяти моей на века. Я вроде и здесь, на этой скрипящей койке лежу, вдыхаю запах хлорки и мокрых тряпок, а в своём подсознании я будто вновь пью кипяток с тобой за одним столом. И уж скорее я буду довольствоваться горячей водой в нашей кухне, нежели тут вот глотать совершенно безвкусный кисель.
Я глупым стал. Говорю иной раз с побитым зеркалом. Знаю ведь, чьи на меня оттуда смотрят очертания, но говорю. Говорю о бывалой жизни, о нерождённой пузатой мелочи, о надоедливой бродяжной псине, что сменяла по утрам петухов, о тебе говорю, о матери. Всех я вас вспоминаю. И ведь не с кем мне поделиться прежним счастьем, никому интереса нет слушать бредни безумного дядьки. Все о себе пекутся, как бы лишнюю порцию захапать, да первым занять душевую. На днях вот, решил я подольше понежиться в постели. Она хоть и сырая, и свежестью давно не пахнет, с желтоватыми пятнами, да в крошках вся, но знала бы ты, какое блаженство однажды выспаться, без ночных схождений с ума, без вскриков соседнего дедушки и жалобных стонов старой девы в конце коридора. Зашёл я, значит, после утрешних сновидений на трапезу, пробегаюсь глазами по грязным столам в поисках своей чашки с приторной манной кашей, с комочками, без соли и без сахара, с крошечным отрезком старого масла. Пусто. Единственный лишь кусок хлеба в полном одиночестве валяется на краю в дальнем углу столовой. Стал я вынужден ждать до обеда.
Недавно было. Очередная моя странность или же глупость, не разобрал толком. Слишком уж я удивился возникшим в моей голове загадочным рифмам. Кривым, порченным и диким, но моим. Я их сейчас уже и не вспомню, негде было записать строчки. Бумагу-то я лишь во вторник себе приобрёл. Благо, растягивать теперь не придётся, мне ведь она ни к чему больше. Жалко мне стихов. Забыты они, как количество моих таблеток.
Разговорился я с тобой, моя драгоценность. Как раньше, помнится, разъяснял тебе нечто очень долгое. Ты слушала меня с непривычной для тебя внимательностью, с какой никто никогда меня не слушал. Я тогда готов был без крыльев взлететь птицей в небо. Не знаю даже, что конкретно меня остановило. Теперь вот, исполню я свои идеи, как ты просила. Не нужно мне больше впредь твоей мольбы. Я сам молю теперь об этом. Как бы поскорее мне взмыть в голубизну, да рассеивать руками облака.
Весть моя к тебе прибудет около десяти утра в субботу. Я нарочно наказал почтовому, чтоб разбудил он тебя это посылкой чуть позже. Ты уставшая, вся истрёпанная, дежурства твои ночные давно прекратить надо бы. А ты ведь меня прежде не слушала. Теперь вот, мучайся со своим графиком, да вспоминай меня с моими упрёками.
Признаю, родная, виноват. Больно много ругал я тебя о твоих проделках. Они и не значимы были, я лишь по-глупому властвовал над твоей слабостью. Ошибка моя осознана, переживать не стоит. Я понимаю теперь, как тяжко тебе было со мною. Ты ведь хрупкая и ранимая до жути, а я грубый, закалённый ко всяким проступкам, дурак. К тому ж, совсем вышедший из ума. Мне бы вновь вернуться в армейские дебри, а я тут с тобой беседую.
Между делом, хочу вот ещё что сказать. Ты свой платок не ищи. Украл я его. Прихватил с собою в кармане в тот день, когда меня уводили. На память. Меня не шманали на проходе, никого это здесь ни разу не коробит, а ткань твоя шёлковая по сей день под моей подушкой. Мне её запах очень нравится. Запах тебя и твоих духов. Хоть и едких до головокружения, но твоих. Я их помню. Их тебе привезли невесть откуда, долго уверяли в том, что производитель у них французский. По сему гордилась ты ими страшно. Я после точно такие же на рынке увидал, буквально даром. Решил утаить, уж очень не хотелось мне тебя расстраивать.
Ты не печалься, милая, когда случится тебе отсюда звонок. Весть мою повторят ещё не один раз, а я первым стану. Принесу в твой семейный очаг облегчение.
Надо сказать, не единожды я провернул в своей голове эту думу, всё же пришло ко мне под конец просветление. Сижу вот сейчас меж белыми стенами, напрягаю свою безразумную голову, да насвистываю нашу с тобой когда-то мелодию. Никогда не умел я издавать сходные звуки, здесь вот меня мужики научили. Хожу с тех пор вдоль коридора, хвастаюсь.
Вновь я с тобой заболтался. Страсть как порывает меня продлить свой лишённый всякого смысла вздор. Ты ведь одна до сей поры способна слушать ерунду, какой так умело оскверняют твой слух. вот и мне бы сейчас, до смерти толковать тебе свои поганые истории, склонять голову к твоим коленям и утопать в дремоте. Уснуть и видеть тебя со счастливой улыбкой, в поношенном кашемировом пальто и ярком берете, когда идёшь ты по бульвару, топчешь каблуками листья и совершенно не знаешь меня.
Я вновь всё испортил. Осквернил тебя и исключил из твоей жизни беззаботность. Готов я за это целую вечность лежать у твоих ног и молить о прощении. Жаль, вечность моя вот-вот обретёт конец.
Что же, моя драгоценность, пора нам с тобою прощаться. Утомил я тебя своими глупыми строками, всей душою чувствую. Смотришь ты сейчас сквозь бумагу наполненными пустотой глазами, сжимаешь губы и трёшь ладошками веки. Я знаю, тебе очень хочется плакать, хоть и презрением ты исполнена немало. Но ты не плачь, родная. Я не люблю этого.
Окажи мне единственную лишь милость. Ни единожды не бывай у моего креста. Я запомнил тебя с фотографии. Едва ли на ней я впервые открыл для себя искренность, в твоей чарующе кроткой улыбке. По сему, ужасно не хочется мне видеть твой раненный взгляд.