Я не упрекаю тебя. Прошу лишь: даже если женишься, не забывай о своей бедной Корантине. У тебя будут другие дети, законные, и я не стану отнимать тебя у жены, но прошу: помни о своём сыне, своём первенце. Жоэль так быстро растёт, что я боюсь: не успею оглянуться, как он станет совсем взрослым, вскочит на коня и умчится, даже не помахав на прощание своей матери, как сделал его отец.
У нас всё чаще идут дожди, и я подолгу болею. К моему мальчику не липнет никакая зараза, синяки и ссадины заживают на нём, как на заговорённом, а из драк с мальчишками он всегда выходит победителем. Жоэль часто дерётся, хоть и знает, как я не одобряю подобного поведения. Ты мог бы гордиться своим сыном! Он готов заступиться за меня, едва услышит что-то нехорошее о своей матери, – а такое ему приходится слышать довольно часто. Я смирилась с тем, что говорят обо мне, но бедный Жоэль... ему будет тяжело носить клеймо бастарда. Как это всё-таки несправедливо! Ребёнок не должен страдать из-за грехов своей матери... и отца.
Трудно долго писать – голова кружится, а в горле совсем сухо. Кажется, я опять простудилась, и у меня жар. Сама виновата – надо было меньше гулять под дождём. Но я не могла этого не сделать – нужно было избавиться от дурных мыслей в моей голове, а их в последнее время так много! Надо пойти прилечь.
Если ты видишь в этом письме упрёки – прости. Ты знаешь, я люблю тебя, а то, что я пишу, – всего лишь переживания одинокой стареющей женщины. Наверное, я становлюсь одной из тех сварливых старух, которые выбираются на улицу в погожий день и порицают молодёжь.
До гроба любящая тебя
Корантина»
«Милая Корантина!
Чёрт бы меня побрал, не знаю, почему так редко писал тебе раньше. И прости, что так редко заезжал! Наверное, малыш Жоэль уже стал совсем взрослым и вовсю фехтует, угрожая проткнуть отцовской шпагой любого, кто посмеет оскорбить его мать! Ничего, я скоро приеду, и пусть тогда кто-нибудь попробует назвать тебя гулящей, а твоего сына – бастардом!
Я много думал об этом, Корантина, и решил... Хотя вру, ничего я не думал! Это дело Атоса или Арамиса – думать, взвешивать, искать «за» и «против», а моё дело – действовать! Вот возьму, примчусь и женюсь на тебе, и пусть у всех, кто обижал тебя, рты распахнутся от удивления! Женюсь и увезу тебя с Жоэлем оттуда, вот увидишь!
И чтобы я больше не слышал, что ты выходишь под дождь! Так недолго подхватить серьёзную простуду, а то и умереть! Гляди, вот приеду, заберу тебя и Жоэля с собой, и вы будете гулять только в тёплую погоду, когда на небе солнце, вот так-то!
Спешащий к тебе на выручку
Портос»
Когда уже сгустились сумерки, и непрекращающийся стук капель по стеклу стал отчётливее, а Леон так и не появился, Анжелика начала волноваться. Она расспросила слуг, но никто не видел капитана после обеда, и все лошади в конюшне были на месте. Обыскивая замок, дочь Портоса по какому-то смутному наитию начала с библиотеки. Она робко отворила тяжёлую дверь, мельком подумав, что надо было постучать, и оглядела погружённую в полумрак комнату, затем подняла подсвечник, чтобы осветить её. Сначала ей показалось, что в библиотеке никого нет, но потом от окна донёсся странный звук, и Анжелика, вздрогнув, повернулась к нему.
В первый миг ей почудилось, что она видит в кресле возле стола своего отца, и девушка торопливо перекрестилась, но тут же поняла, что ошиблась. Леон сидел, неудобно извернувшись, почти прижимаясь лицом к спинке кресла, всё его тело содрогалось, из груди время от времени вырывались всхлипывающие звуки. Услышав шаги сестры, он быстро повернулся, но Анжелика не успела рассмотреть его лицо – Леон соскользнул с кресла и упал около него на колени, закрывая лицо руками. Сестра, не на шутку перепуганная, осторожно подошла и, поставив подсвечник на стол, присела рядом. Она лишь раз видела своего обычно сдержанного брата плачущим – в тот день, когда они узнали, что являются братом и сестрой, и тогда капитан проронил лишь несколько слезинок, поэтому столь бурное проявление чувств напугало Анжелику.
– Леон, ну что ты... Что с тобой? – она ласково погладила брата по волосам. Тот дёрнулся от неожиданности и мотнул головой в сторону стола. Не переставая гладить Леона, Анжелика другой рукой дотянулась до пачки писем, подтянула к себе и, прищурившись, быстро просмотрела. Остатки серого дневного света, тянущегося из окна, причудливо сливались с золотистым ровным светом свечи, и в этом двойном освещении Анжелика сумела разобрать размашистый почерк своего отца и другой, мелкий и убористый, незнакомый ей.
– Корантина... – медленно проговорила она. – Это твоя мать, да?