Вся эта масса людей, расположившихся в тени зелени, напоминала толпы паломников, стоящих лагерем под стенами города в дни праздников Пасхи и Кущей.
Когда мы остановились на берегу реки, день уже клонился к вечеру. Сверкающий шар висел над горами Иудеи, и на фоне заходящего солнца их острые и причудливые контуры отбрасывали грозную черную тень. Было уже слишком поздно для того, чтобы переходить реку и беседовать с пророком, так что пришлось отложить это до утра. Мы выбрали себе место подальше от крикливой толпы, среди которой, разумеется, не было недостатка в нечистых. Совершив полагающиеся омовения, мы приступили к вечерней трапезе. Солнце опускалось все ниже, и длинные тени деревьев вытянулись во всю ширину зеленовато–коричневой реки. Кое–кто еще переходил брод, однако большинство прибывших располагалось на ночлег. Должно быть, пророк уже ушел, потому что люди на противоположном берегу, еще недавно плотной толпой стоявшие у самой воды, теперь рассеялись по окрестностям. На фоне меркнущего дня красноватым пламенем вспыхивали костры. Вершины Моавитских гор еще смутно розовели над погружающимся во мрак ущельем, но вскоре и они начали сереть и гаснуть, пока совсем не затерялись среди низких туч. Слышался плеск воды. Шум стихал. Прочитав вечерние молитвы, мы завернулись в плащи и растянулись на земле. Песок быстро остывал. Шелестел тростник. Со дна ущелья небо казалось не таким высоким, как обычно, а напоминало плоский свод Храма.
Лежа навзничь, я думал о Руфи. Зрелище болезни даже сильнее побуждает к раздумьям, чем зрелище смерти. Смерть нечто завершает, болезнь не завершает ничего… Болезнь приходит неожиданно, разгорается, утихает, снова вспыхивает… Человек думает, что она уже ушла, а она опять возвращается. Такое бесконечное колебание туда–сюда. Ты стискиваешь зубы, выжидая, когда она уйдет, а она не уходит. Наконец, в один прекрасный момент терпению наступает предел. Возможно, его еще хватит на сегодня, ну в крайнем случае, на завтра… А дни летят, и от этого «завтра» тебя отделяет уже несколько шабатов. Да только все остается по–прежнему: небольшое улучшение — и новый всплеск болезни.
Поначалу сил у меня было в избытке. Я мог подолгу бодрствовать, предпринимать все новые и новые усилия, искать выход из положения. Однако в конце концов моя энергия исчерпалась, и теперь я веду себя, как борец, знающий, что он может одолеть противника только выдержкой. Я ощущаю ее болезнь как горб, к которому начинаю привыкать. Раньше я был не в состоянии ни пить, ни есть, ни спать; теперь я сплю все крепче, тем самым защищаясь от пробуждения. И ем… Однажды я почти готов был заподозрить, что больная стонет без причины. Нет, я не прекратил борьбу, но у меня такое чувство, будто я совершил предательство. Сам не знаю, когда и как.
Ущелье окутала пелена тумана, сквозь который пробивался красноватый серп месяца. С шумом плескалась вода. Я долго не мог уснуть.
Рано утром нас разбудил шум людского улья. Над рекой с жалобным криком кружили чайки. Мы увидели, что к нам приближается группа священников и левитов. Они шествовали солидно, опираясь на трости, и их длинные одежды волочились по мокрому песку. Несколько прислужников расталкивали людей, чтобы священники могли пройти, не вступая в соприкосновение с толпой. Идущий впереди Ионафан бар Ханан, был одет в эфод, что означало, что он прибыл сюда как представитель Храма. Поэтому мы поклонились ему первые, хотя никто из нас его не выносит. Он — сын бывшего первосвященника, шурин Кайафы, глава Синедриона. Отвратительный саддукей, издевающийся над верой в воскресение мертвых! Он так уподобился греку, что с его стороны поистине бесстыдно надевать эфод. Это он понасажал своих людей возле Овечьей купальни и теперь получает доход с каждого вымытого животного.