«Правильная. Молодец. Идешь или нет?»
«Иду!»
И, может быть, тогда же, в зимовье, но, наверно, все-таки поздней, уже на фактории (я не уточнял), Галочка опять вернется к разговору о Камышан, командировка которой из-за непогоды растянулась на восемь дней. «Все-таки скажи, что у вас было? Нет, не надо, не говори! Мне теперь все равно! Ты теперь мой и ничей больше. Мой, и все тут! Понятно?» — «Понятно. Твой, и все тут». — «Вот именно: мой, и все тут!»
Он лучше всех, кого она встречала, ни в какое сравнение не идет с ее бывшими знакомыми. Во-первых, он умный, да, умный, а те — дурачье, как на подбор; во-вторых, красивый, не то что те обормоты, у которых одни бицепсы; в-третьих, нежный, очень нежный, страшно нежный, как не знаю кто! — и к тому же добрый, непохожий на тех злыдней, начитанный, культурный, веселый, остроумный, не матершинник и вообще ни на кого не похожий! К тому же москвич, а она считает, что москвичи особенные люди, потому что… ну, в общем, потому что москвичи! Логично?
«Еще бы!» — одобряет Чернышев ее логику.
Но он не знает самого главного. Дело в том, Санечка, что она жутко ревнивая. По ней этого не видно, мордашка как мордашка, может, даже чуть-чуть симпатичная, правда? — но ревности у нее даже больше, чем у Нюрки Максимовой, которая из-за своего дурака Лешки готова выселить с фактории всех женщин, даже восьмидесятилетнюю старуху Боягир… Если уж она, Галочка, кого-нибудь полюбила — а это ты, Санечка! — то плохо ему придется, если он посмеет… понятно, да?
«Не пугай. Не ты первая», — смеется, наверно, Чернышев.
«А кто еще?»
«Максимов. Грозился меня убить».
«Он? За что?».
«За то, что поселился в медпункте».
«Вот дурак! Это из-за Тоньки. Он ей прохода не дает, даже жениться предлагал, а со своей развестись. Убить тебя! Я его скорей сама убью!»
«Пожалей. У него ребенок».
Ладно, обещает она, пожалеет, так и быть. Но он сам, Санечка-москвич, пусть намотает себе на ус — или на бородку, такую шелковистую! — что с ней шутить опасно. Если бы он захотел, она бы вышла за него замуж сию секунду, не раздумывая!
«Нам и так хорошо», — банально отвечает Чернышев, слегка обеспокоенный, вероятно, такими таежными страстями-мордастями.
«Знаешь что! Если Тонька в тебя влюбилась, то от нее добра не жди. Отдай ей ключ и скажи спасибо. А сам перебирайся ко мне. Идет?»
«Нет, не идет».
«Почему? Ну почему?»
«Да потому, что беспокоюсь о твоей репутации. Вся фактория заговорит».
«Пусть говорит! Пусть хоть заговорится! Про то, что живешь в медпункте, думаешь, не говорят?»
«Это другое дело. Я больной. Лечусь. Но оттуда я тоже уйду. Переберусь опять к Чирончину, да и на фактории буду бывать реже».
«Как реже? Не вздумай! Я тебя прошу, Санечка! Я без тебя изведусь! Я босиком побегу в тайгу!»
«Ну вот, привет. А что ты будешь делать, когда я вообще уеду? Побежишь босиком в Т.?»
«Нет, прилечу туда на самолете. Мне осталось совсем немного до окончания договора. Прилечу, устроюсь работать. И буду там вместе с тобой. Хочешь?»
«Посмотрим», — неопределенно отвечает Чернышев, не в силах устоять перед таким нажимом.
— Он сказал «посмотрим»! Он не сказал «нет», не сказал «пошла к черту», понимаете? Он мне обещал, что я буду с ним! Потом говорил, что вместе поедем в Москву летом! Сам говорил, я у него не выпрашивала, понимаете? — прокричит мне Терехова в одну из наших встреч. А я буду сидеть и записывать ее слова — не все, конечно, так, конспект, из которого, как видишь, Наташа, можно восстановить последовательность событий.
А затем из командировки возвращается Камышан. Она расскажет мне потом, что извелась в Т. Семинар медработников «среднего звена» отнял всего два дня. Потом было затяжное, мучительное ожидание в Доме приезжих и аэропорту. «Никогда домой так не тянуло», — скажет она, назвав домом нелюбимую факторию и служебное помещение, где живет. Но прилетела все-таки, опустилась на засыпанную снегом галечную отмель, услышала знакомый лай собак, хорканье оленей и сразу увидела, что среди встречающих Чернышева нет. Зато Егор Чирончин, разумеется, тут как тут, деятельный, расторопный, улыбающийся в предвкушении тех специфических гостинцев, которые его земляки неизменно привозят из неохваченного сухим законом окружного центра. Его отвела в сторону Камышан и спросила: «Где Саша?» — и заведующий Красным Чумом, шмыгая носом, отвечал, что Санька теперь, ешкин-мошкин, в интернате пропадает, букварь изучает!