И по темной факторской улице быстрым шагом он идет на почту. Прерываюсь, Наташа. Не потому, что поддерживаю интригу — меньше всего забочусь об этом. Только что пришел человек из КПЗ. Со мной просит свидания Антонина Камышан.
Отвечай быстрей. Целую. Дмитрий.ТЕЛЕГРАММА. Улетаю неделю командировку Караганду Целую Наташа.
С приездом, Наташа!
Но сначала надо поздороваться, обняться и поцеловаться. Здороваюсь. Обнимаю. Целую. Долго не отпускаю.
Как съездила? Наверно, много впечатлений. У кого брала интервью? Какие темы освещала? Имеет ли отношение к поездке Влиятельное Лицо?
Жду быстрого ответа. Вообще, твои письма должны быть длиннее моих. Кто из нас, в конце концов, получает журналистский диплом — ты или я?
Время идет к полной весне. На небе уже появились легкомысленные облачки — курчавые такие, знаешь! — и в самый бы раз сейчас прогуливаться под ручку с тобой около заборов и поленниц, раскланиваясь со знакомыми собаками. Но тебя нет; сослуживцы в основном семейные и многодетные, а Никиту на улицу не вытянешь: боится свежего воздуха, аллергия, видишь ли, у него, чих нападает на улице. «Узюм», кстати, уже весь слопал.
Недавно у нас с ним состоялся небольшой диспут. Я вслух размечтался: вот, дескать, просыпаюсь утром, открываю глаза и вижу: сидит на стуле рядом моя улыбающаяся жена. Может такое быть, Никита, или не может?
«Никак не могит», — категорически отвечает.
«Почему? Не веришь в чудеса?»
«Сколько лет живу, всего нагляделся, а чудес как не было, так и нет. Глупости неумные!»
«А вдруг? Вдруг сядет на самолет, ничего не сообщив, и прилетит на пару дней? Такое может быть?»
«Не могит».
«Почему, черт тебя дери?!»
«Черта не поминай. Боюсь. А уж этих женщин, худо-бедно, знаю. Все про деньги думают. Денег у них, видишь, никогда нету».
«Деньги вышлю».
«А все одно не прилетит».
«Ну, почему, почему, догматик?»
«На меня не кричи. Не обижай. Меня почитать надо. Делов, скажет, много, вот почему».
«Бросит дела!»
«Не бросит. Работящая, поди. Вроде тебя».
«Эх, Никита!»
«Вот тебе и эх. Сказку бы рассказал Никите. Все веселей было бы».
«Не до сказок сейчас».
А тебе расскажу. Но не сказку, а ту же самую быль.
Два дня назад у меня в кабинете была посетительница. Молодая женщина лет двадцати восьми, темноглазая, с темными Усиками. Шеина Мария Давыдовна, инспектор отдела культуры окрисполкома. Была очень подавлена. Плакала. Пила воду. Ты не поняла, зачем и по какому делу приходила?
Да, Чернышев. И она ему не родственница. И не просто знакомая. Отзывалась о нем в таких словах, что не знай я, о ком речь, мог бы подумать, что жизнь, вся жизнь, невосполнимо обеднела с его уходом. Тяжело было слушать и смотреть, Наташа. Я хотел сказать ей, что она заблуждается. Ее Шуру (так Шеина звала Чернышева), который полгода наведывался к ней и одарял вниманием, не все вспоминают с любовью и тоской…
Шеина хотела знать все. Я не мог сказать ничего, кроме того, что следствие закончено. Не описывать же ей подробно, как я это делаю для тебя, что Чернышев ушел из почтовой избушки ранним утром, а вскоре, еще в сумерках, скользил на лыжах по заснеженной глади Вилюя в сторону зимовья.
Ты помнишь, я побывал в зимовье, проделав этот же путь. Но я заходил еще в факторские дома — к жене Максимова, к дизелисту Старшинову, к заготовителю, к ветеринару Пальчикову, спрашивая, есть ли у них лыжи и не пользовался ли кто-нибудь ими в начале февраля, пока в семье Ботулу, кормачей зверофермы, не услышал ответ.
Тоня Камышан прошла по лыжне Чернышева, еще не занесенной снегом, часа на три позже его. Ночная ссора в медпункте кончилась тем, что она сделала Галочке Тереховой, бившейся в истерике, успокаивающий укол и выпроводила домой. Спать она уже не ложилась, и я вижу, словно сам был наблюдателем, как она несколько часов ходит по служебному помещению из угла в угол, стоит у окна и курит свой «Беломор», а с рассветом идет в дом Елдогиров. Но Чернышева уже нет. Она опоздала и хочет вернуться в медпункт, чтобы наглотаться снотворного и побыстрей уснуть, но на улице ей навстречу попадается с пустым ведром Люба Слинкина. У худенькой, невзрачной связистки, по-всегдашнему закутанной в шаль, такое взволнованное, потерянное и счастливое лицо, что Камышан невольно останавливается.