И я понял, что рассмешило телефонистку.
Володя был с хорошего похмелья. Это было заметно даже непосвященному в происходившее накануне. К тому же он был небрит — с утра не мог себя заставить побриться. Поэтому сравнение со знаменитыми французами действительно звучало смешно.
Мы вышли из Главпочтамта. Володя как-то быстро успокоился и стал рассказывать, какой Марина в Москве произвела фурор, снимаясь в фильме «Сюжет для небольшого рассказа» в роли Лики, и какая она красивая, и как за ней увивались и Женя Евтушенко, и Вася Аксенов и еще — какой-То режиссер с «Мосфильма», и как она всем этим знаменитостям предпочла его...
— Васечек, что значит «предпочла»?— невольно полюбопытствовал я.
— Нет, еще ничего не было. Но, кажется, будет...
На этом тема Марины была закончена. Но зато продолжалось то давно знакомое мне его состояние, когда ему непременно надо было куда-то ехать или кому-то звонить.
— Васечек, позвони Люсечке,— вдруг каким-то упавшим и озабоченным тоном попросил он.
— А что я ей скажу?
— Ну, скажи, что я у тебя и что со мной все в порядке...
Мы вернулись в мою магаданскую хибару, и я заказал Москву.
— Люсенька, привет, это я.
— Ой, Васечек, как я рада тебя слышать!
Я представил ее, улыбающуюся своей обезоруживающей улыбкой.
— Люсенька, Володя у меня, с ним все в порядке...
В ответ — молчание. А потом:
— Да какое там в порядке... Васечек, ты передай ему,— она понимала, что Володе трудно набраться храбрости и поговорить с ней; в такие минуты он всегда вел^себя как нашкодивший школяр,— передай, что его ждут послезавтра в Одессе, у него съемка...
— Хорошо, Люсенька, передам и посажу в самолет. Ты не волнуйся...
— Я, кажется, разучилась волноваться,— в голосе была усталость и отрешенная обреченность.
На следующий день я купил ему билет, проводил в аэропорт, посадил в самолет, вручил коньяк стюардессе и взял с нее слово, что давать его Володе она будет только в крайних случаях (когда начнет буянить) и маленькими дозами, так как в самолет он садился уже в полуразобранном состоянии. Хорошо еще, май в Магадане был довольно холодным, и пока мы ехали в аэропорт (это километров в шестидесяти от города), я открыл в такси все окна, и это немного привело его в чувство.
В результате этого Володиного «рейда» появилась еще одна песня — «Нагаевская бухта», или, как она названа в одном из вышедших Володиных сборников, «Я уехал в Магадан».
Ты думаешь, что мне — не по годам, я очень редко раскрываю душу, — я расскажу тебе про Магадан — слушай!
Как я видел Нагаевскую бухту
да тракты, —
улетел я туда не с бухты-
барахты.
Однажды я уехал в Магадан — я от себя бежал, как от чахотки.
Я сразу там напился вдребадан водкй!
Но я видел Нагаевскую бухту
да тракты, —
улетел я туда не с бухты-
барахты.
За мной летели слухи по следам, опережая самолет и вьюгу, — я все-таки уехал в Магадан к другу!
И я видел Нагаевскую бухту да тракты, — улетел я туда не с бухты-• барахты.
Я повода врагам своим не дал — не взрезал вены, не порвал аорту, — я взял да как уехал в Магадан,
к черту
Я увидел Нагаевскую бухту
да тракты, —
улетел я туда не с бухты-
барахты.
Я, правда, здесь оставил много дам, — писали мне: «Все ваши дамы биты!» — ну что ж — а я уехал в Магадан, — квиты!
И я видел Нагаевскую бухту
да тракты, —
улетел я туда не с бухты-
барахты.
Когда подходит дело к холодам, — пусть это далеко, да и накладно, — могу уехать к другу в Магадан — ладно!
Ты не видел Нагаевскую бухту — дурак ты! _
Улетел я туда не с бухты-барахты.
Летом 68-го я прилетел в Москву. В день приезда, под вечер, Володя приехал ко мне и подарил еще одну песню.
Возвратился друг у меня неожиданно.
Бабу на меня променял...
Где же это видано!
Возвратился друг, когда нет вокруг никого,
с этим свыкнулся...
Ну а он в тот же час враз все понял без фраз и откликнулся.
Может, это бред, может, нет, только знаю я...
Погасить бы мне красный свет, и все же зажигаю я... '
Оказался он, как брони заслон, а кругом —
с этим свыкнулся — нет как нет ни души, хоть пиши, хоть вороши, а он откликнулся.
Правда, этот друг — не секрет — ну ни грамма вам... -
А у меня уже много лет — с детства самого.
Он передо мной, как лист перед травой, а кругом — с этим свыкнулся — ни души святой, даже нету той...
А он откликнулся.
У меня был Северный отпуск за три года, заканчивался он в конце ноября. Но мне удалось его продлить, так что Новый, 1969-й год мы с Болодей встречали вместе.
Потом я вернулся в Магадан, чтобы закончить свою колымскую эпопею, и начать чукотскую, старательскую, на которую Володя тоже откликнулся песней (существующей, правда, на сегодняшний день только в рукописи — магнитофонной записи, кроме первых двух куплетов, до сих пор найти не удалось).
Друг в порядке — он, словом, при деле, — завязал он с газетой тесьмой: друг мой золото моет в артели, — получил я сегодня письмо.
Пишет он, что работа — не слишком...
Словно лозунги клеит на дом:
«Государство будет с золотишком, а старатель будёт с трудоднем!»
Говорит: «Не хочу отпираться, что поехал сюда за рублем...»
Говорит: «Если чуть постараться, то вернуться могу королем!»
Написал, что становится злее.
«Друг,— он пишет,— запомни одно: золотишко всеща тяжелее и всегда оседает на дно.
Тонет золото — хоть с топорищем.
Что ж ты скис, захандрил и поник?
Не боись: если тонешь, дружище, значит, есть и в тебе золотник!»
Пишет он второпях, без запинки:
«Если грязь и песок над тобой — знай: то жизнь золотые песчинки отмывает живящей водой...»
Он ругает меня: «Что ж не пишешь?!
Знаю — тонешь, и знаю — хандра, — все же золото — золото, слышишь! — люди бережно снимут с ковра...»
Друг стоит на насосе и в метку отбивает от золота муть.
...Я письмо проглотил, как таблетку, и теперь не боюсь утонуть!
Становлюсь я упрямей, прямее, — пусть бежит по колоде вода...
У старателей — все лотерея, но старатели будут всегда!
И последнее, о чем я хочу сказать, делая, условно говоря, обзор Володиных писем,— о его одиночестве. Сегодня, видимо, это звучит странно, учитывая буквально половодье воспоминаний многочисленных его друзей. Как-то не верится, что появились эти друзья в те последние пять-семь лет его жизни, когда мы с ним редко виделись. Ну да, как говорится, Бог с ними, с этими воспоминаниями. Пусть Володя говорит сам за себя в своих письмах:
«Васечек! Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васечек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти. Ты, Васечек, там не особенно задерживайся, Бог с ней, с Колымой! Давай вертайся! Мы все с тобой обсудим и решим. А вообще-то я позвонить тебе хочу. Выясню у матушки твоей, Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем другдружкины голоса...»
А вот в другом письме:
«Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти...»1
Потом у него этот дом появится — квартира на Малой Грузинской. Там летним вечером 77-го мы будем попивать чаек и болтать о том о сем, сидя на кухне. Поговорить нормально не даст телефон, который будет трезвонить с небольшими перерывами весь вечер...
«Экслибрис» 28.01.90
Необходимое пояснение
ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ
Волею судеб в августе 89-го я оказался на радио «Свобода». При жизни Володи Высоцкого об этом нельзя было и помышлять, не говоря уже о том, чтобы высказать такое йредположение вслух: сочли бы изменой Родине! Теперь же другие времена, и на радио «Свобода» захаживают даже правоверные марксисты. Но это теперь, в 91-м. А два года назад я был одной из первых ласточек...
— Вы могли бы почитать это у нас?— спросил Сергей Юрьенен, редактор культурно-политического журнала ^Поверх барьеров» и литературного приложения к нему «Экслибрис», как бы взвешивая на ладони папку моих последних стихов, оставленную ему накануне «для знакомства».