Значит, если бы я хотел быть драматургом, мне нужно было учиться этому — долго, последовательно и упорно. Но в двадцать и сорок лет я долго, последовательно и упорно учился писать прозу. На драматургию у меня не хватило бы времени, тем более что и в двадцать и в сорок лет я был — и остался до сих пор — историком литературы. Некогда классической, потом (и до сих пор) современной. Кроме того, в молодости я был арабистом — учеником знаменитого И. Ю. Крачковского — и кончил Институт восточных языков.
Словом, будем считать, что у меня просто не хватило времени, чтобы стать драматургом. Все–таки не так обидно!
1983
ЛИТЕРАТУРНЫЕ СВЯЗИ
Я много писал о и. Г. Антокольском и о пашей дружбе, начавшейся ещё в двадцатом году. Моим размышлениям о нём подведён краткий итог в статье «Старый друг», завершающей моё собрание сочинений.
К сожалению, почти все мои многочисленные письма к нему, написанные в разгар его и моей работы в 20–30–х годах, сожгла 16 октября 1941 года его жена Зоя Константиновна Бажанова, когда немцы подступили к Москве и началась торопливая эвакуация.
Мы с Павлом Григорьевичем впоследствии горько жалели об этом, но не упрекали её. Как многие в эти дни, она растерялась. Переписка возобновилась после войны.
П. Антокольскому
Дорогой Павел,
Я только что принялся за это письмо, когда принесли твою книгу. Спасибо, что не забываешь меня. Снова дружиться нам не приходится. Мы и пе переставали. Я часто вспоминаю о тебе, расспрашивал Чуковских и очень был рад, что они так полюбили тебя и Зою. Почти все «Большие расстояния» я знал, читал в журналах и слышал в твоём чтении. Все вместе в одной книге это производит впечатление большого дома, в котором ты теперь полный хозяин. В одной комнате, которая прежде была отведена театру, теперь ты в ней живёшь, спишь на ходу, на старых декорациях, принимаешь друзей и складываешь чемоданы в дорогу. Очень важно, что твои признания (ты и революция и искусство и Запад), которые прежде были главной твоей темой, отодвинуты самой вещественностью всего, о чём ты пишешь. Это уже не мысль об отношениях, а само отношение, которое не нуждается ни в подчёркивании, ни в клятве. Таков, в особенности, Пауль Вильмерсдорф{Персонаж поэмы Антокольского.}. Тебе удалась живопись — исторически верная, а что касается формул, так их ведь часто пишут и прозой.
Последние стихи — Зое — чудные, и все женщины должны тебя за них полюбить. Но это у тебя было и раньше, может быть не так сердечно. Но ведь раньше, т. е. уже давно, не было и Зои.
Прости за туман, который я здесь навожу, но письма писать я разучился, и лучше встретиться и поговорить. Не будешь ли в Ленинграде? Напиши, ведь я давно ничего толком о тебе не знаю. Мои дела такие — роман, читаный и перечитанный, правленый и дополненный, выходит в декабре. Я пришлю тебе. Он мне надоел (искренне), и я написал комедию «Личные счёты». Это бывшая «Дочка», у которой прибавился акт и которая стала серьёзнее и, кажется, лучше. Мне стало обидно, что из–за сволочных театров пропадает комедия, которых у нас нет — ни плохих, ни хороших. В 12–м «Лит. современника» она будет напечатана. Еще я написал повесть, но, кажется, буду ещё её дописывать. Короче говоря, я сейчас ничего не делаю. Читаю, гуляю. Очень страдаю из–за Испании. Просто газет не могу читать. Был на хронике и с трудом досмотрел. На этой истории я очень ясно почувствовал, что все мы — и ты, и я — конечно, будем сражаться, когда будет нужно.
Целую тебя, дорогой. Сердечный привет Зое Константиновне.
8/XI–36 г. Твой В.
Дорогой Павлик,
спасибо за письмо. Читая его — и «Четвертое измерение» — я испытывал странное успокоительное чувство, что мы с тобой жили и пропадали недаром… Еще Герцен писал, что нет ничего страшнее, чем гибнуть даром. Спасибо за отзыв о моих рассказах. Думаю, что ты прав насчёт Толстого{и. Антокольский в своём письме говорил о толстовской традиции в повести «Семь пар пенистых».}, хотя в последнем романе (который я только что кончил) я, кажется, снова ушёл в сторону — сам не знаю куда. Он называется «Двойной портрет».
Вот чем понравилась мне твоя книга: тем, что она несомненно принадлежит к новому периоду нашей литературы, который наступает (или наступил?) медленно и верно. Она (книга) свободна от предвзятости, от идеи «служения». То есть идея есть, но это уже служение самой литературе. Из своей «Открытой книги» я недавно вычеркнул 10 листов этой атмосферы «клятвы в верности», которые никому не нужны. Сильнее ты, но–моему, в тех стихах, где ясно ощутим человек («Физик») и чувствуются на ощупь признаки времени (1904, 1915 и т. д.; «Циркачка»), Таких — много. «Пикассо» — превосходен. В сущности, вся книга — в библейской формуле: «Время проходит, говорите вы по неверному пониманию. Время — стоит, проходите вы». Впрочем, кажется, это — Талмуд.