Я от того и не долюбливаю людей, по правде говоря, из-за их способности делать обо мне выводы. Хуже нет, когда меня пытаются объяснить. Отстраненности я ищу, быть «вещью в себе» значительнее – близкие же ко мне люди перестают у меня на глазах обманываться во мне; это мучительно и неприятно, если другие знают о тебе хоть отчасти даже то, что сам о себе знаешь – ту истинную правду, которая боится света и как окутанный желтоватой мигренью вампир сидит в темноте, обжигаясь о сочащееся внутрь сквозь царапинки и ранки на коже утро. Близко подошедшие ко мне люди обычно разочарованы, сильные из них – непременно всегда, на это им порою достаточно пары минут. Можно сказать, что у меня аллергия на тех, кто ближе ко мне, чем на метр, или даже просто разглядывает меня.
Лена не могла не догадаться, мучительно думалось мне, что вся моя неловкость – не от чувства больше, а от слабости. Она этого не могла не видеть, мгновения было довольно.
Мои крохотные электроны не сталкиваются, опасаясь разбиться, и при встрече долго друг перед другом извиняются за что-то и мнут в руках свои элементарные шляпы, и с облегчением наконец разлетаются прочь. Чего же так не достает им с самого их рождения?
Все это происходит долго, но я не могу оторваться, хотя все, как кажется, старается мне помешать. Люди занятые своей жизнью и делами, хотят втянуть в это все, что вокруг.
Я начинал, когда в городе только-только зацвели одуванчики, сплошь укрывая густые зеленые газоны желтыми головками, которые теперь уже успели поседеть. Нежнейшие прозрачные шарики – до первого приличного ветерка, который уже случился давно. И я так мало сделал! И все рядом шумят и только стараются отвлечь. Приходится хорошенько прятать листы и все думать, чтобы они никому не попались на глаза, и что говорить, если попадутся…
«Какая произошла глупость!» – думал я потом.
В ту новогоднюю ночь я Лену почти больше и не помню, несмотря на то, что пытался все повторить опять, чтобы повести себя по-иному, когда это потребуется. Помню, что звал ее на верх, в нашу компанию, но она не пошла, да я и сам не верил, что смогу ее привести. Было и что-то еще, но я не могу и не хочу все точно восстановить, потому что дважды все вышло одинаково – я заключаю это по зрительным обрывкам и по стыду и ничтожности, которые(особенно последняя) сидят на мне, как огромные мухи, и иногда мерзко переползают на новое место, они ужасны, от того что я подозреваю их и внутри себя – сонных, черных, готовых когда-нибудь заклокотать, заползти мне в глаза и жить во мне, во мне жить!
В ту же ночь я уже почти и прятался от нее. Я быстро напился вперемешку с непомерно частыми сигаретами и потом плясал со всеми в длинном коридоре, а когда стало совсем невмоготу и плохо, я спустился с третьего этажа на первый, в свою комнату, в которой стояла тишина, оставленная уехавшими в город соседями моими; и лег, стараясь уснуть. В голове летела круговерть, было неудобно в брюках и жарко под верблюжьим одеялом, но все не имело значения от того, что я хотел спать, спать и не просыпаться очень долгое время – больше от аттракциона в голове и подходившей дурноты, которую он взбивал у меня в горле. Вообще я заметил, что очень часто чувствую тошноту, чаще наверное других, и еще я все же думал, когда старался уснуть, что хочу все снова вернуть. Но что именно вернуть, по-моему, не понимал.
После, спустя дни, я опять бегал в курильную комнату на ее втором этаже, выкуривал до нескольких сигарет зараз, чтобы затем с огромнейшим облегчением ни с чем спуститься опять к себе, вместе с тем досадуя.
Я снова, как и раньше, ждал ее там и почти так же сильно желал, чтобы Лена не появилась и тем самым не жгла бы меня. Слабосилие висело надо мною облаком, так что мне оставалось – делать вид, что не произошло ничего страшного.
Я ее хотел, но особенно. В моей честной мечте она сама спускалась ко мне. Каким образом – я не представлял, но вместе с тем была мечта другая, которая распалила меня и которая была жестока, но осуществлением своим вдохновила бы на дела наполеоновские. Да, все о том же… Я уже благоговел перед ней, и потому ее редкие появления сбивали меня, как взлетавшую трясогузку. От них я совсем престал говорить и мыслил, что ужасно глуп, и только продолжал дышать, все больше дымом, теряя абсолютно волю и понимание окружающего момента, словно чего-нибудь ждал.