Зима была в самом своем разгаре; подойдя к экватору, она скоро оставит невыносимые морозы, от которых сам я словно таял; и теперь уже, будто немного подобрев, продолжала лежать на всем городе сразу.
Был третий час ночи, и соседи мои спали. Я не помню, какой был день недели. Быть может, утром мне следовало идти на занятия или нет, но я точно знаю, что никуда не ходил. В комнате, разделенной надвое шкафом до потолка, в той ее меньшей части, где стоял стол, и светила на нем белым светом настольная дневная лампа, сидел я, одурманенный желанием спать и сигаретами. Позади меня время от времени включался и успокаивался в тишине старый небольшой холодильник, над которым висела сушилка с застывшей в ее ребрах посудой. Даже в кофте я чувствовал себя зябко. В той части комнаты, где спали двое моих соседей, был густой сумрак, и я иногда смотрел в него, сощурившись, ощущая, как совсем замирают в голове немногочисленные мысли.
Да, я хотел спать. Стоявший у меня за спиной невидимка все пытался покрыть мои глаза и виски своими прозрачными чугунными ладошками, я часто зевал и немного волновался от мелко пробегавшего вопроса о том, стоит ли все так делать. Потом, около трех, я встал и, в приятной судороге потянувшись телом, еще раз разгладил лежавшие на столе поверх обеденной клеенки газетные листы, на которые затем положил белую бумагу, разлинованный лист-трафарет и рядом ручку; и мир почти сразу перестал своим существованием отвлекать меня, когда я снова сел, успев за короткие мгновения потерять всякий сон. В ту ночь я принялся его сочинять, перед тем аккуратно прикрепив скрепками под лист трафарет для ровности строк. Сколько желаний воспряло во мне и надежды, только разве салют не бил из меня, когда я приступал. Было тихо, совсем редкие вздохи и шорох в кроватях да едва слышный скрип моего стула.
Немного подумав, я стал писать. Решение мое будоражило меня – ибо завтра или через день она все будет знать, в этом была моя заслуга, моя сокровенная мечта. Только б отдать, а там и не моя забота, потом потому что ничего от меня не будет зависеть, и мне станет легче гораздо – только б отдать. Но до этого было нестерпимо далеко, как жизнь, пока же я еще даже не начал ни одной из первых строк. Я безоговорочно верил в ее идеальность, иначе бы не стал писать.
Я измял тогда несколько редакций, все больше из-за ошибок и описок, и наконец, спустя почти час, закончил. Несколько раз я выходил мыть руки, которые неизменно покрывались неприятным жирным слоем, от которого ручка становилась в пальцах неуютной и даже мерзкой. Я не мог на долго оставить его на столе, поэтому не курил. Таким образом исписав некрупным округлым почерком полторы страницы, я возымел все нижеприведенное, которое здесь привожу по памяти, а значит не абсолютно то, что было, но большая и главная часть – та.
Чем все могло закончиться, я не знал естественно. Мог только предполагать и надеяться на что-то, другого не оставалось мне в такой ситуации. Иногда я представлял ее злой смех, так что я действительно начинал бояться, но, стараясь отогнать такие мысли о неблагоприятном, я думал о том, что незачем заранее сминать себя в бумажный комок. Мой нежный розоцветный план, видите ли, был оптимистичен, а младенческий оптимизм произрастал сам из себя.
“ Здравствуй, Лена.
(Я начал его, исключив однако восклицательный знак, как обычное письмо – крохотная степень защиты от тех посторонних глаз, которые могут подсмотреть из любопытства – в таком случае они увидят привычное пожелание здравствовать и, может быть, потеряют дальнейший интерес от сотни раз виденной привычности; но это было просто смешно. Следующая фраза была абсолютной правдой)
Все никак не получается с тобой поговорить.
Абсолютно не знаю, как ты отнесешься к этому письму, но как прямо сказать тебе об этом я тоже не знаю – и чем дальше, тем больше это становится для меня сложным. Ты очень мне нравишься.
Возможно, я ошибаюсь, но ты не могла не заметить некоторых вещей. Я не могу быть спокойным, когда тебя вижу, и не могу просто подойти и сказать об этом тебе. Ты не представляешь, насколько приятно на тебя смотреть! Я знаю, что мне приятно думать о тебе, о мелочах, которые связаны с тобой; и я бы хотел увидеть, какое сейчас у тебя лицо.
Хочу поговорить с тобой, ты мне не безразлична; и в тот же момент я даже не знаю, свободна ли ты. Хотя мне с трудом представляется, что такая, как ты, красивая девушка может быть одна. И главное, я не знаю, как ты сама, Лена, ко мне отнесешься. Можно, я приглашу тебя куда-нибудь?
Положение у меня сейчас конечно очень глупое, но я никогда еще не ощущал к кому-либо того, что чувствую к тебе. Возможно, для меня ты слишком хороша, тогда извини; я бы и не стал ничего тебе, Лена, говорить, но мне без тебя становится плохо. Я рад, когда просто вижу тебя, мне нравится наблюдать, как ты куришь или идешь. Мне кажется, что ты идеальна. Правда. И это чувство во мне не проходит.