Пожалуйста, извини, если я тебя чем-то обидел или поставил в неловкое положение – письмо ни к чему тебя не может обязывать. Я, прежде всего, хорошо думаю о тебе и практически постоянно. Еще раз, извини.
Завтра я отдам тебе письмо и стану ждать, как ты ответишь. Сказать честно – я волнуюсь, но ничего не могу поделать.
Всего тебе, Лена, хорошего! ”
Примерно так.
В самом низу я подписал свое имя, справа. К моменту завершения я, ужасный интимофоб, примирялся с мыслью, что я и Лена можем быть вместе, и это казалось мне счастливой невероятностью, которая действительно могла осуществиться. Письмо было вершиной счастья, которое я испытывал в те часы; казалось, стекает вязкая, как мед, откуда-то сверху мечта и капает со стола в темноту на пол, и вот я уже и дышу ею, и свет от лампы и звук от моих тапок соединяются с нею.
Это было даже не письмо, а длинная записка. Я могу после раздумий допустить, что здесь я привел только смысл, – ибо мне представляется, что все же то письмо было лучше, оттого что я был вдохновлен. Та ночь была намного живительнее в сравнении стой, что длится ныне. Я вынул из под листа разлинованный трафарет и, сложив письмо поперек втрое, вложил его в длинный белый конверт без марки и запечатал. Я посмотрел на спящего соседа (второй почти полностью был закрыт от меня шкафом) и сам нестерпимо уже захотел спать, ощущая на глазах ту усталость, которая, казалось, скоро должна была перейти в боль. Но даже через нее я успел почувствовать, как мелкие комариные приведения начинают со звоном прилепляться к моей голове, привлеченные моим счастьем, как теплом, которое засыпало вместе со мной белым прямоугольником в моем прикроватном шкафчике, на полке, среди исписанных страниц моей дневниковой тетради.
Уже после я думал, чем дальше, тем мучительнее; что приду к ней, постучу, и когда она откроет дверь, отдам письмо. Она конечно удивится, обязательно, я бы удивился; может быть, спросит о чем-нибудь, но я только скажу: «Тебе письмо». Вот. Тогда надо, чтобы дверь открыла именно она, а не ее соседка и не какая-нибудь заплутавшая в гостях подружка, которые для меня были как ладан; и чтобы рядом с ней никого не было. Но как застать ее одну? Как отдать так, чтобы это выглядело поступком, а не отчаянием? И вообще, как это так – взять и прийти!? Я знаю, что не смогу…Или встретиться как-нибудь невзначай, но чтобы думала она, что я целенаправлен был к ней, то есть специально ее искал для этого. Эффект письма складывался из смысла и того как я вручу его. Словно бы я уже к ней шел, в комнату, но встретиться, быть может, там, в ее коридоре. – Пусть выглядит случайностью встреча, как неизбежное, которое случилось на десяток секунд раньше положенного. Тогда я, увидав Лену, отдам конверт как запрограммированный автомат. Как автомат, думаю, я смогу; именно как автомат, в котором маленькая специальная есть программа. Но сколько должно совпасть!
Никого не должно быть рядом. Такой момент, когда лишь Лена и я, мигом ранее возникший из-за угла желтой стены; так что мы привычно друг на друга посмотрим, и я его отдам, отдам, клянусь! Но так легко меня будет спугнуть, от ее взгляда я могу потеряться, а промедлить будет нельзя, иначе она скажет: «привет», – и проскользнет дальше, мне за спину, и я точно ее не окликну, если упущу тот самый момент, и не верну. Еще я боюсь, что каким-нибудь образом, когда стану доставать конверт, надорву его случайно, от того что он как-нибудь зацепится. Какими ничтожными мне кажутся эти страхи теперь! Каким эти страхи наполнены ужасом и, главное, какими заблуждениями!
Еще, я мог бы оставить его в голубой почтовой коробочке – одной из многих, каждой из которой соответствовала бледная, дрожащей рукой подписанная буква, – но я предположить не мог, какая из них – ее, потому что не знал фамилии. Хотя это можно было как-то выяснить. Но оставить письмо одним среди других, позволить совсем чужим брать его в руки и вместе с остальными перебирать, просматривая и отыскивая что-то свое, так близко находясь от меня!? – было невозможным; оно бы так бросалось в глаза без обратного адреса, без марки, совершенно белое – без привычного квадратика-картинки в левом углу…Тогда я совсем не смогу хоть как-то подготовить ему необходимых условий и еще раньше потеряю его из виду. Она не будет знать, что это от меня, и вскроет его быстро, запросто и при других, и пока поймет, о чем речь, успеет вслух удивиться, а черный буратино не упустит того, чтобы вмиг подскочить к ее плечу и наброситься на мои внутренности с таким бесстыдством и интересом, что мне страшно подумать. Ведь и так я на нити – одного ее движения или слова будет довольно, чтобы меня скормить – все узнают о жалком полоумном дурачке с нижнего этажа, который так убог и глуп, что даже насмешил. Мне все в глаза тогда будут ухмыляться, а соседи по комнате не без удовольствия станут меня расспрашивать о подробностях, плохо сдерживая улыбки, стараясь быть серьезными, чтобы побольше узнать –я непременно представлю, как весело они перемигиваются у меня за спиной и от этого у меня станут дробиться кости. Это было как кошмарное сновидение, в которое я старался не верить. Она не может так поступить со мной, иначе в ней должно быть слишком много презрения, которого, к своему счастью, я не заметил ранее и не замечал теперь.