Вскрыв письмо, я запечатал его в новый конверт, после чего подписал его со всей аккуратностью, встретившись и здесь с проблемой: следовало писать только ее имя или весь адрес, включая город, индекс, номер дома. Это еще больше разозлило меня. Я надписал только имя и фамилию, которую выкрал из журнала вахтера на квадратик приготовленной заранее бумаги. Письмо сменило предыдущий белый конверт на обычный, продолговатый с бело-сине-красной мчащейся тройкой, с предназначавшейся отправителю и адресату разлиновкой. Но оно все равно выделялось среди остальных – именно своими нетронутыми почерком пустотами. Да будь, как будет.
Еще до того, как подойти, угадал глазами нужную почтовую ячейку и почти сразу впихнул туда письмо, которое, изогнувшись дугой, притихло меж остальных. В тот момент меня все посещала мысль, что я неверно подсмотрел фамилию. Мне стоило известного труда, чтобы отпустить его из рук и отогнать себя хоть на пару метров. Проглотив воздух и ощущая внутри оплывающий воск, я вышел на улицу, окончательно потеряв письмо из виду. Вытянул из пачки сигарету и, предчувствуя тошноту, быстро пошел за билетами, опасаясь тотчас встретить ее.
Третий или четвертый день я не появлялся в университете и теперь стремился от учебного корпуса и рядом стоявшего общежития подальше. Надо было переждать и вытянуть время, чтобы Лена взяла письмо раньше, чем я передумаю и вернусь за ним. В конце концов, когда я сел в кресло кинотеатра, мысли мои на этот счет почти совсем остановились и пропали, в особенности, когда засияла темнота и я слился с окружающим, превратившись в невидимку. Вспомнил о том, как у кассового окошка я неловко выуживал пальцами сдачу из квадратной тарелочки, привинченной к крепкой кассовой столешнице, а справа ждала небольшая очередь, и у ближайших из них на весу уже были приготовлены деньги…Я ни на кого не глядел и только поскорее желал в темноту. По дороге в зал я захотел и успел раздумать купить попкорн в большом стакане и лимонад. Вообще, ощущения были такими, какие, наверное, могут быть у доживших до весны снеговиков. Наконец на экране покатился огромный шар с материками – Земля – из которых заструились золотые лучи, и я стал понемногу отвлекаться.
Несмотря на то, что я так часто плохо думал о себе, в глубине души я никогда в это не верил. Удручало меня только очевидное. Я допускал, что мне в чем-то не повезло. Но стоит преодолеть опоясавшую мой мир преграду, как очень многое переменится. Я хотел быть искренним – и с собой, и с остальными. Я, конечно же, мог таиться, но ведь это низость и верный признак того, что вымираешь, и что нет будущего. Слишком, да, может быть, слишком хорошо я понимал свою слабость. Хотелось вознестись, однако для этого не было духа и силы. Успех мой стал бы весомее многих чужих успехов, а я есть самый объективный собственный судья. Весомее, потому что я начал свое вознесение с самого низу, от такого одиночества и уязвимости, которых большинство не испытывали и не могли испытывать, потому что лишь у таких, как я, есть то особое чувство – неотвратимое и неотступное, зарождающееся, чтобы постоянно стягивать нитями тело и голову, ужасно навязчивое, как у сумасшедшего. От успеха я преображусь! Мне тогда многое будет по силам. Я не просто люблю девушку – мне тесно в моем теле, существованием которого могут пренебрегать, и пренебрежения которым всегда следует ожидать. Хотя это все крайняя степень положения, но которая есть или может вполне быть. От него идут все границы, сдерживающие меня во всем.
Я сразу и сам не понял, на что отчаялся. Но это всего лишь – передать письмо, сказать о своих чувствах, думал я. Какого неуспеха я боялся и какого осуществления ждал – порою терялись четкие представления. А где-то там, еще очень глубоко, под плитами материков и лишь от того едва слышно, бурлила вяло и мрачно усталость. Бесспорно, Лена была частью моего будущего мира, дверью в него, моей надеждой, потому что верной дороги туда, в мой мир, не было. Какое-то словно предсмертное исступление заставляло меня искать почти на ощупь, а временами будущее мерещилось мне за стеной из очень широкого стекла, совсем близко, но всякое бытие было там, с противоположной стороны, и стекло не пропускало ко мне ни звуков, ни запахов, ни какого бы то ни было вкуса… Я отдаю себе отчет в том, что странен, однобок и не могу всего выразить.