Она ласково смахнула воздух, который бархатной волной разбился о мое лицо. И по-моему, я забыл вдохнуть. На ней была вовсе не кофточка, а длинный голубой халат, полы которого она оправила меж бедер, когда присела почти напротив и закурила, сразу выпустив губами долгую полупрозрачную реку. Еще до этого – наши взгляды столкнулись прочно. Я успел испытать маленькую смерть.
Некоторое время было слышно только наше дыхание, полное облаков. Меня привычно кольнула неприятная мысль. Я вспомнил, что мы только что даже не сказали друг другу “привет” и от того спросил:
– Как дела?
– Хорошо, – сказала Лена так, что я выдохнул.
Тонкие губы ее чуть двинулись в уголках, не удерживая совсем тихой улыбки. А глаза окончательно встретились с моими. Она глядела на меня без скуки. И от того ее ресницы были дивными, удивительными, легкими – так бы и смотрел на них. Какая во всем этом начале была прелесть! Особенно как стало совершенно ясно, что ни в чем нет препятствий. Ни в словах. Ни в мыслях. И как чисты были мысли, как они дышали! И как невозможно было им упасть! Приходили люди, которых я почти не замечали, порою я им что-то говорил или отвечал (может, чтобы скрыть свое радостное волнение), а потом снова о чем-то говорил Лене, что-то незначительное, и все смотрел и смотрел, как она смотрит. Запросто любовался, от непривычки удивляясь открытости и нетронутости. Казалось, чистое озеро простирается к горизонту под теплым, пропитанным солнцем ветерком.
Все длилось не больше нескольких минут. Одни лишь ощущения и, по сути, ни одного слова “по существу”. Но, честно, я бы хотел захлебнуться от сдержанности, когда ее сигарета едва не потухла сама, закончившись. Лена не спешила уходить. Так на что же неоспоримость большая мне!? Достаточно этой, обещавшей жизнь.
Пропустив Лену вперед, я чуть задержался у ее двери. Последнее – ее кисть и тонкое запястье, от усилия которых та растворилась; ее голос, обращенный в комнату. Я был снова, в сотый раз отравлен сигаретами и от того невольно думал, ощущая наплывавшую бледность, что надо лечь хоть на полчаса, чтобы переждать, и вместе с тем осознавал, что счастлив как никогда.
В каждую половину носа перед сном я влил несчетно лекарства и, вздохнув через несколько минут полной грудью, все-таки лег. Лежа, я в который раз все вспоминал сызнова. Радость опять ширилась все больше, и я не мог уместить ее в себе и от того было трудно лежать неподвижно. Я еще вспоминал тот вечер, когда Лена принесла ответ и то, как я чувствовал себя, прочитав его. Временами я словно отвлекался и до моего сознания долетали звуки творившегося вокруг, но я почти сразу снова переставал обращать внимание на соседей и их приготовления ко сну. Мои недра начали полыхать, когда погасили свет, и вокзальные фонари на исходе своих возможных сил засветили в комнату, оставляя в ней сломанный о шкаф косой серебристый прямоугольник, с неясными родинками от стекла, и темными лучами оконной решетки. Спать, казалось, было невозможно. Я думал, как пойду завтра на занятия, если не забыл продлить завод часов, быстро считающих сбоку неслышные шажки времени. Однако именно эта мысль – быть завтра на занятиях – пролетела так между прочим, не имея хоть какой-то весомости. В лицо же словно дул ветер. С моей земли поднимались ворохи самых разных листьев…Горело теплое осеннее солнце. И, несмотря на осень, было очень хорошо и тепло. Потом я несколько просыпался, осознавая, что в действительности засыпаю, и что именно от того практически на яву вижу сны, в которые без какой-либо задержки перетекают и превращаются мои мечтания, порожденные избытком возбужденного воображения и моей склонностью к рисованию мысленных картинок.
И потекли совершенно иные дни. Я привыкал. И чем дальше, тем сильнее и быстрее, словно брал свое. А скорость и правда была сумасшедшая, дикая, световая – если знать, какое существо обладало ею. Приливы счастья, подобно приступам, продолжали посещать меня, зачастую беспричинно. Мир мой представлялся мне исключительным, неповторимым. Я удивился тому, как рачительно я наполнял свои пустоты рождавшимся вокруг меня теплом. Я согревался. И даже обычно прохладные руки мои отныне были всегда теплы. Я стал неотделим от тепла, оно было моим свойством. Я был неотделим от нее. Изголодавшийся, я был бережлив и нерасточителен в своем пылании. В какие-то пару недель я полюбил порядок. Во всем. И он, казалось, удавался, преподнося душе отдохновение. Другими словами, я не смог удержаться, чтобы не поверить, что так всему и следует быть. В самые первые дни я еще не думал об этом – гордая мысль возникла во мне чуть погодя, и, слушаясь ее и следуя ей, я изменялся во мгновения. Я как будто забывал недавнее прошлое – оно осталось за дверями снаружи скрытое от моих глаз, а ветер наполнял меня, как парус.