Мои соседи спрашивали:
– Как вы так? (имея в виду то, как мы с Леной сошлись)
или:
– А почему раньше у тебя никого не было? Мы уже тут думали…, – и посмеивались чему-то своему.
– Да вы дураки потому что! – отвечал я, и сам ухмылялся их глупости.
Кому-то из них как-то я сказал, что мне нужен обязательно человек, у которого ну хоть что-то есть внутри, какая-то осмотрительность, от которой он не играет в отношения, а понимает всю их серьезность. И я будто видел, как они благоговели, и даже испытывали зависть. Надо ли говорить, как это приятно было знать. Мои слова были верны, хотя и не объясняли. Им же нечего было сказать плохого. Искренней радости за меня у них не могло быть, от того что были мы слишком молоды, гораздо моложе, чем сейчас, ведь по той же причине и я сам не без удовольствия знал о их неудачах и только внешне мог утешать, продолжая смиренно упиваться их просчетами, которые, признаюсь честно, чем больше тем и лучше! Я не завистлив и вовсе не так к ним несправедлив: несколько месяцев назад они меня презирали, пусть и в глубине души, теперь пусть чувствуют, как мне до их презрения нет никакого дела, пусть знают свою непрозорливость!
И прежде чем скажу что-либо дальше, в который уже раз признаюсь в том, что не хватает мне сил все сказать так, как бы этого хотел. Словно голодный хватаю куски с блюда – то один, то другой, а насытиться в один миг все же невозможно. Второпях строю, как дитя, из кубиков башню, которая неровна и целью своею держит быть как можно выше, но от неосмотрительности и неумелости рук запросто падет и второй строить не захочется.
Все же было еще одно, которого не могу не задеть, потому что потом за это мстил ей, хотя ее вины было, может, лишь на четверть, а остальное – мнимые, не обязательно пустые, но преувеличенные мои домыслы – перезревшая смоква моей однозначности и неразличия оттенков цвета. Что-то, быть может малое, не укрылось от меня и разветвилось в большое. Падающая тень была длиннее и больше идущего человека.
В Лене были сомнения. В самом начале, но чуть спустя. Та самая комната, из-за которой она бросила меня на те несколько особо мучительных первых дня. Она остерегалась; или словно шла в ней борьба, или спор обо мне. Однажды я отчетливо услышал в ней эти два голоса, и сколько мне стоило нервов знать о них! Но что именно в этот момент не уживалось в ней? Как-то вдруг я подумал о возможной изнанке, о которой и не подозревал, потому что и не думал о том, что чуть глубже есть в ней неистребимый ко мне холодок, который она рада истопить да не может, потому что до конца не хочет и не уверенна. Мною можно пренебречь, и та неделя – подтверждение такой мысли. И никакие объективные доводы и рассуждения не могли истребить обиды. Те дни были пиком, когда в ней звучал громче голос, требующий меня бросить, от того что есть для этого поступка причины непреодолимые или неприятные, так что терпеть их будет сложно. И даже от того, что тембр этот все же не смог всех превозмочь, обида и даже злость утихали плохо. Мысль о том, что он вообще возник и, что меня вычисляют, была отвратительна. А радость, что меня не бросили, представлялась позорной, неполноценной.
Но я все ей простил, без остатка. Честно, но, надо сказать, до поры. Такое возможно. Простил то, как она мною пренебрегала или делала пренебрежительный вид. Потому что не мог просто взять и отвернуться, сделав вид гордого человека, это было физически для меня невозможно; потому что думал, что перед нею открыто несравненно больше путей, а она решала променять их на меня, от того что чувственно видела в этом шанс и покрывающую все перспективу. Я словно уговорил себя в некотором роде. Ведь был же у нее идеал! и значит, я был на него похож. Этот ее романтизм… и мой. Он мне здорово помог вначале, а потом чувство ее стало всепринимающим, каким и должно ему быть. Но быть мне прежним все равно было нельзя, да и как я после понял – невозможно в силу физически действующих законов. Однако, зная свою природу, я знал, как меня можно презирать; но была возможность все начать с чистого листа, который я и расстелил перед собой, тщательно промывая в голове каждую черточку, которую собирался поставить. Продолжение сотворения мира, о котором уже я говорил.