Примерно так это выглядело в моем понимании. Эта ее борьба обо мне была главным препятствием, самым опасным подводным камнем. Оттолкнув его и преодолев его тяжесть, гладь нашего любовного озера становилась гораздо безопаснее. И хоть он был еще где-то в глубине, но я его в один момент перестал замечать. А для меня это равносильно его отсутствию – не потому что я реагирую только на неудобство, а потому что я реагирую очень чутко. Если я его не чувствовал, то, значит, его и не было более, хотя после я допускал, что она еще какое-то время прятала свои секреты от меня, так искусно, что я и не подозревал уже ничего. Но мне, видимо, следует перестать говорить туманно!
Спустя еще время, когда выходило, что она не бросала меня, и в ней не было следов разочарования, которого я, положа руку на сердце, все ждал – я по-настоящему воспрял, так что больше меня и нельзя было поколебать никакими обстоятельствами. Истинная правда! Очень часто я об этом потом думал. Город горел огнями, а я едва ли нуждался в поисках смысла. Так много сил, казалось, было в душе. В иные мгновения я был чертовски умен. Умен действительно, а не как вещь в себе. Именно! умен, честен и светел и без капли травящего дух сожаления.
Однажды я испытал то, что может испытать только кем-то любимый. Тем вечером от ветра и непогоды мелкий снег ужасно жалил лицо, как крохотными иглами; попадал в глаза, так что временами я чувствовал, что каменные крупинки тают под веками. А мы с Леной шли освещаемые фонарями в большой кинозал. Глупее не существовало для этого времени, потому что было неуютно и холодно, мерзли руки, а ветер то и дело силился повязать мне на шею свой волглый шарф. Лена шла рядом, склонившись от метели, повязанная платком, который временами удерживала рукой у подбородка, и слушала мои прерывистые порою уносящиеся слова, и конечно же зябла в пальто, но когда она оборачивала ко мне лицо, чтобы на меня посмотреть, я видел ее глаза и улыбку, которые не подходили к ненастью, в особенности отсутствием в них желания вернуться в тепло. Она лишь непроизвольно хмурила брови, когда ветер становился особенно невыносим, но на лице ее была неутаиваемая радость, так что я сам забывал о снеге, который летел с озера через весь город, наполняя тротуары и вообще все мягким белым песком. Ощущение, тогда меня посетившее, было необыкновенное. Словно доселе незрячий я впервые посмотрел.
Именно после того все пошло своим чередом. Шло то самое в отношениях время, когда особенно заметно, что не существует недовольства и разногласий, когда совпадают желания или, по крайней мере, так искренне кажется. Мы разговаривали, молчали, улыбались друг другу беспричинно, словно бы друг друга ободряли; или что-то друг другу рассказывали – что-нибудь о прошедшем учебном дне или каком-то событии, держались за руки, смешились, соприкасались губами. Она ругала меня за непрактичность, за мои прогулы занятий, правда, уже потом. Забота обо мне. Иногда мы с ней гуляли по старому городу, если было не слишком холодно. Часто мы вместе учили. Каждый свое – она была курсом младше. Как-то я поставил за нее свечу в храме, и еще за родителей.
Я перестал испытывать перед ней почти всякое стеснение. Даже почти и не думал об этом. Я мог говорить с ней о любом предмете, ничего не опасаясь и словно заранее в ней уверенный. Такова была сила нашего сближения. Мы как бы предугадывали друг друга. И даже слезилась миррой моя теория, в том смысле, что проступала, хотя именно о ней я все-таки старался молчать. Временами мне словно представлялась речка, впавшая в огромный разлившийся пруд с кувшинками, в котором течение совсем терялось, и от того было непонятно: есть теория или ее уже нет, и существовала ли она вообще… А если сказать откровенно, я все больше переставал думать так, как в самом начале. Словно я забывал те свои мысли; или будто они изживались во мне, теряя значимость и размах. Или, словно бы, я оправлялся от болезни, а вместе с хворью уходили и размышления больного человека.
Тогда же…Лена предложила погулять.
Когда она вышла, я докурил, собираясь с мыслями, и спустился к себе, чтобы сразу посмотреть на часы. Волновался я непередаваемо! Было непонятно, что меня вот-вот ожидает. Я трепетно прождал минут с десять у дверей, сидя на стуле, прислушиваясь к шагам снаружи и, не выдержав, вышел заранее – минут за семь до того положения стрелы часов, которое отчего-то отметил для себя, как должное время.