Миновав дремавший фонтан, мы спустились по одной из дорожек к дверям кафе.
Внутри было совсем тепло. Тихо разговаривали люди, увлеченные друг другом и не обращавшие на остальных никакого внимания. Все их слова сливались в единый звук, из которого нельзя было что-либо понять даже при желании. Иногда кто-то смеялся, проходили девушки-официанты в платьях, чьи-то губы выпускали кверху дым, поднимались кружки и прозрачное тонкое пивное стекло. Светло-желтая атмосфера тянулась вдоль стен, на которых висели графические отвлеченные картинки.
Мы сели в зале, где можно было курить и заказали два пива. Совсем немного помолчав, я закурил, глядя на ее розовеющие щеки. И Лена тоже. Потом она отлучилась на несколько минут, в течение которых я тихо курил, ждал ее, словно погрузившись в размышления. Мы еще раз чокнулись краешками стаканов и стали говорить совсем о разных вещах.
И то наше пиво с тонкими вьющимися от самого дна нитками из крохотных пузырьков; и гофрированная чистая скатерть с выпуклыми цветами, которую невозможно было не погладить; и спокойствие от всего этого тихо происходящего; и, главное, эта не сравнимая ни с чем новизна – теплой фрескою отпечатывались и схватывались во мне, словно на стене какого-нибудь храма.
Я рассматривал ее плечи, шею и совсем небольшой вырез с цепочкой на коже. Ее гибкость особенно бросилась в глаза, когда она обернулась, упираясь левой ладошкой в край стола увлеченная любопытством: захотела посмотреть на шумно вошедших посетителей. Она говорила, рассказывала, я больше слушал, иногда говорил сам, делал глотки, самозабвенно затягивался, щелкал зажигалкой и подносил огонь к ее сигарете, бесконечно тайно смотрел на нее, на то, как она уходила и возвращалась к нашему столику – высокая, статная, гордая. В зеркале уборной глядел себе в глаза, на свое лицо, чувствуя в выражении своем хмель и смелость; на губы…А потом возвращался, ощущая в иные моменты, как подступает безграничное душевное счастье и одновременно какая-то душевная потребность, жажда. И потом опять смотрел…смотрел…
Думаю об этом и чувствую, как бесплотное приведение протягивает мне в грудь свои невесомые руки, и волшебные пальцы гладят мое сердце, которое подрагивая изнывает от этих прикосновений, переполняясь вязким медом
Мы совершенно больше не говорили о письме. И я, к стыду моему, несколько раз пытался припомнить, сколько денег в моем бумажнике, и хватит ли. Но это была, конечно же, незначительность. Изрядно повеселевшие, мы решили идти обратно.
– Давай покурим вместе и пойдем! – предложил я, и, просидев тут еще с минут двадцать, мы все-таки вышли на улицу.
– Кажется потеплело, – сказал я, натягивая шапку.
– Нет, просто мы из тепла.
И до самых дверей общежития мы говорили о завтрашних парах и о наших соседях. Она рассказала про брюнетку и про то, как они познакомились и подружились. Я рассказывал про свой городок, про погоду на юге; про то, как пищит пойманная рыба; про известный наш фильм; про то, как сам починил подзорную трубу, предварительно рассчитав, где какая должна стоять линза; про свой выпускной школьный экзамен по химии, когда у меня чудом просто получилось “серебряное зеркало”; про то, как был, совсем правда еще маленький, в Мурманске и про что-то еще уж совсем незначительное.
У самого общежития действительно стало холодно от ветра, зябли руки. Навстречу нам вышли двое, переговариваясь коротко о чем-то. Затем, почти сразу, девушка – поправляя на ходу белую шапочку, она посмотрела на нас. Дверная створка на сумасшедшей пружине громко хлопнула почти перед нашим носом.
– Холодно как, – сказала Лена, и я ощутил, как она замерзла.
– Да, – я открыл перед ней дверь, и мы вошли.
– Немного не верится, – произнес я, когда мы уже шли по коридору.
– Что тебе не верится, – улыбнулась она.
– Не знаю, – пожал я плечами, и мы стали подниматься по лестнице.