Если бы кто-нибудь видел мои художества на ее спине! Они не вмещались – домики, фигурки – целые картинки! Но она пыталась сосредоточиться на чтении, а я своею нежностью отвлекал. С тихим, едва слышным шелестом белых домашних брюк, она согнула в колене сначала одну ногу, затем другую, а потом и вовсе стала медленно (сказывался учебник) болтать ими. Какая же она славная, думал я. А Лена все продолжала, иногда почти вслух, читать, поднимая то одну, то другую голень, а то и обе сразу – я то и дело близко видел ее белые носочки с рисованными синими бантами – по одному на каждой лодыжке. Потом я положил рядом голову и стал просто лежать, ощущая ее запах, предчувствуя, что еще через минуту усну.
–– Где твоя соседка?
–– А тебе зачем? – невидимо улыбнулась Лена.
–– Просто так…
Она развернулась ко мне и оперлась на локоть.
–– Что, она тебе нравится? – сказала она и взяла в кулак мои волосы у виска и тихонько потрепала, – пошли курить!
–– Нет…не хочу, – промямлил я и подвинулся к ней еще ближе, но на лоб налетела прохлада.
–– Пойдем, пойдем! – ответила на это Лена, уже поднявшись и вытаскивая из пачки две сигареты, – а потом учить. <…>! – я сел на кровати.
–– Ты мне вслух почитаешь?
–– Нет уж! Сам будешь все читать.
–– Ну ладно, пошли…
–– У меня нет лекций
–– Хватит хныкать!
–– Угу.
–– Я пойду, чайник еще поставлю, – сказала Лена, глянув на ходу в зеркало.
Присев на минуту за стол вполоборота, я посмотрел на черно-белые квадраты в своем учебнике: снимки из иных миров, как чужие долины других планет…какой-то темный расплывчатый крап, таящий в себе недоброе и злое. Так они выглядят, все по-разному для ведающего взгляда, но все сумрачно за очень редкими исключениями – опухоли. Под линзами микроскопа. И, несмотря на всю к ним скуку и нежелание в них разбираться, я чувствовал к ним легкое благоговение. Привычной эволюции для них не существовало: убивая тех, в ком были, они с течением времени не исчезали как вид, а даже напротив – плодились. Появлялись снова и снова, больше и больше. Этакие уничтожающие живое программки, похожие на кусочки сырого мяса.
Привычно прижав к столу согнутые костяшки пальцев, я надавил сильнее и с ожидаемым удовлетворением выслушал хруст суставчиков, похожий на чудной скорый хор, пропевший странное свое сочинение, после которого в ладонях остался отголосок длящейся, очень легкой освобождающей ломоты. Поднявшись со стула, я все продолжал смотреть в фотографии из раскрытой книги, но думал уже о чем-то ином. Мысль перетекла и, наконец, расширившись, совершенно меня удручила. Все эти учебные дисциплины подступали со всех сторон, требовали свою мзду и имели вид неразрешимый. Я давился и не успевал проглатывать куски, а мне продолжали подставлять все новые тарелки. И тема, которая сейчас раскрыта, будет только каплей в огромном море. Неподъемном, как мне временами казалось. Деканат притих, словно выжидая. Студенческое ощущение петли на шее – скоро назначат дату последней пересдачи экзамена, после останутся один или двое, которых будет ждать студенческая смерть – отчисление. Мне все мерещилось, что я в их числе – стойкое впечатление от темного взгляда, которым меня приговорила заведующая кафедрой – рыжая, скверная полустаруха-полуженщина. В ней было недоброе, что-то от ведьмы. При ее желании экзамен превращался в разрезание на куски тех, кого она не любила, хотела проучить или вообще не могла терпеть. Отчасти мы этого заслуживали, но признать это я могу лишь для соблюдения некоторой объективности. Все пропуски мои ее науки, т.е. практических часов, были записаны в судной книге, по которой мне и воздастся; потому я и находил во всем этом некоторую обреченность…Я это все знал, сидя перед ней, по привычке поглаживая языком только-только зажившую десну. Однако, забегая вперед, она была ко мне великодушна, выпустив меня из своих рук. И даже закрыла глаза на то, что я перетягивал билет…Мое мнение о ней в миг переменилось. И то, что я чувствовал в себе тоже: со страха до ужасной благодарности и счастья, когда она отдала мне зачетку с заветной тройкой. Бог был. Предо мной сидела его ипостась и росчерком удостоверяла мое право существовать. Все это забавно, может быть, и непонятно отчасти, однако, мутно взирая, я думал об этом, когда где-то в коридоре раздался резкий, как выстрел, хлопок, после которого продолжением было нечто звонко упавшее, стальное; а где-то между ними мне показался вскрик женского голоса. Я встрепенулся.
И почти одновременно со мной открылась дверь напротив, и показался Пятидесятник в серой футболке. Мы встретились глазами, и он, продолжая стоять наполовину в комнате спросил у меня, что случилось. Я пожал плечами и ответил, что не знаю, и почти сразу направился к кухне, предчувствуя нехорошее. Через верхний край входного проема оттуда шел в коридор едва различимый туман.