Она ужасно молчала! А во влажном взгляде, которым она посмотрела на меня, мне показалась такая глубокая отвердевшая злость, что я опешил…
– Где был? – наконец спросила она тихо и неестественно, спокойно словно не меня.
– Я…мылся…
Лена помолчала. И теперь я точно видел, что глаза ее совсем ужасные для меня. И тут ее как прорвало:
– Ты совсем что ли? Что ты делаешь!? – тихо, со злостью почти прошипела она и снова замерла.
Я смотрел, как она, чуть склонившись, измяла в перевернутой капроновой крышке сигарету, так и не задавив всех рассыпавшихся угольков.
– А!? – Лена выпрямилась, – Соображаешь!?…Или нет!? Для чего!? – здесь ее краткое самообладание прекратилось.
Ее голос становился резким. Она говорила, а я молча только слушал. Чем дальше она видела мою неспособность отвечать или вспылить, тем меньше она была осторожна, и уже совершенно не сдерживала гнева. Так что в один момент совсем для меня неожиданно ее руки рассекли воздух, метнулись, а сама она, видимо дав наконец волю, все силилась, подобрать слова, чтобы тут же бросить в меня, и видно было, как неистово она желает в меня попасть, словно нерастраченная время назад моя собственная ненависть переметнулась и теперь так ее преображала на глазах, так изменяла лицо, так наполнила взгляд. Стоит ли говорить, что никогда еще ее глаза не смотрели на меня так. С такой непримиримостью, неудержимой досадой, даже может, ненавистью! – Ты думаешь чем?! Что это еще за психопатство такое?! Почему ты себе такое позволяешь вообще? Ты кто такой, чтобы так делать, я не понимаю!? – мгновениями Лена почти уже кричала, кричала насколько это было возможно. И уже у нее начинали блестеть новые слезы, но уже другим совсем блеском. А я окончательно потерялся, попросту не ожидая того, что происходило передо мной сейчас. Словно брошенная на свободу большая пружина часов, распускаясь, делала огромный вдох, готовая выпрыгнуть от напряжения кверху, чтобы хлестнуть меня по глазам. Признаюсь, я испугался, что она меня прогонит.
Так мир по-настоящему переворачивается в мгновение с ног на голову.
И я вдруг забормотал какие-то односложные слова прощения, повторяя их вместе с ее именем, словно какой-то воспроизводящий звуки механизм, а не я сам. Я, глядя на нее, поверил действительно во всю недопустимость и глубину своей вины. Я отчетливо понял, что совершил преступление.
Неотрывно она следила за мной и продолжала все с той же злостью:
– Ну ты совсем без мозгов! Не понимаешь, что можно, а чего нельзя!? Что за идиотизм такой!!! Как мне сейчас с людьми говорить?!
Я потом узнал, гораздо позже, что этот в кофте был ее дальним родственником, с которым она, вобщем-то, не особо общалась, но с которым вместе поступала, и через это родители их имели какие-то общие дела.
Я попытался сделать к ней шаг, но она сразу же повысила голос, так что я остался практически на том же месте.
– Ну какого ты полез!!? – с ее губ стала срываться и брань.
– …Я испугался…извини… – только и смог я, что сказать, когда появилась краткая передышка.
– Да какая разница!? – раздраженно оборвала она меня. Руки ее, как птицы, взмыли к пылавшим щекам, и она, полная негодования, отвернулась, вспыхивая от налетевшей с новой силой злости, и теперь стояла ко мне вполоборота, готовая тут же снова развернуться и обрушиться…
Она продолжала говорить. И это было все так невозможно…. Слова ее летели прямо в меня или со свистом проносились рядом с моей головой, ударяясь в дверь за спиной. Она металась между кроватей, словно от бессилия все на меня выплеснуть, не умея еще сильнее меня задеть, не находя яда и не замечая моего начавшего истекать кровью лица. Просто сумасшедшая перемена…Я не мог сообразить, зачем она все это так говорит, какой существует настоящий смысл в таких ее словах. Обида моя восставала и билась тем больше, чем более я видел, как она увлекается. Мелькнул ясно миг, когда Лена совсем не видела меня, только свой сумасшедший пароксизм, и я не только не был для нее кем-то особенным, а я как-будто и не существовал. И оскорбляет так она меня лишь от того, что слишком увлеклась, без меры поддавшись мгновенному злому ростку в душе (я будто прозрел), от которого в действительности происходило теперь ее почти истерическое состояние, неподвластное какому-либо усмирению пока не пересечет своего пика и не иссякнет само. Я был плох. Сделалось особенно дурно и невыносимо.