Я понял, что дал себе слабость – когда прикусил изнутри левый уголок рта, чтобы так попытаться стянуть и удержать губы, но это был знак мне же – начать распускаться по швам. Наверное, все было на моем лице, потому что Лена вдруг начала говорить мягче. И перемена ее еще больше действовала на меня, наполняя не просто обидой, а горем, как пребывающей водой – быстро и неудержимо. Как можно было мной так пренебречь! Вмиг стало всего жаль. И я, ощущая, как сжалось горло, еще не совсем зная, чему повинуясь, рванулся наконец вон из комнаты, под пару блестевших внимательным любопытством взглядов, которые даже из вежливости не сделали случайного вида. На секунду я с ними столкнулся, ощутил беззащитность и поторопился прочь. Если бы она стала догонять, то я бы точно не удержал слез, которые начинали и без того проступать несмотря на мои усилия избежать их. Казалось, что все совершилось мгновенно.
Да так оно и было.
Спустившись, я запер дверь и, сев на кровать, стал с трепетом слушать всякий долетавший до меня звук. Страшно было отчего-то даже думать, что она вот сейчас постучит – я не открою. И чтобы не открыть – лег. Я не заметил того, как неожиданно, словно потоп, полились слезы. От обиды и от того, как все прекратилось; от моей невозможности не вспоминать ее слов, от того, как она толкала меня от себя, от ее бесцеремонности. Вокруг кружилось осязаемое ощущение, что все прекратилось, сделалось невозвратным и разломлено на части, которые в отдельности напоминают о целом; и что невыносимо от вида разрушения. Особенно – когда недавние милые образы, словно благостные тени, вязались в единые снопы жесткой, как грубая вервь, мыслью об абсолютной невозможности их повторения, стягивались, надрываясь, во мне едва не до боли, и от того высвобождалось в душе неожиданное пространство, подсвеченное сумеречным светом темной, очень далеко отстоящей звезды. Так что с добрый десяток минут я не мог успокоиться. Я все же надеялся, что Лена придет, хоть и боялся этого. Потом вдруг разом я проникся, как откровением, предужасом того, что она меня все-таки бросила, и даже не теперь, а уже давно, только я не замечал этого. Так отрубают руку – следующая за насилием картина не может уложиться в сознании. Это была ясная мысль о том, что все действительно прекратилось между нами, и что только что затих грохот обвалившегося моста. Я глядел плохо видящими глазами на несуществующие пункты, которые большими мухами из мутного стекла обитали почти у самого пола и, занимая собою взор, умели вовсе ничего не сообщать ему. И также ясно я понял, как мне невозможно без нее.
В довершение я панически стал ждать, что сейчас придут его товарищи, потому что для этого самое время, и просто так дело не завершится. Всякая моя уверенность растаяла – как и не бывало ее. Я даже чувствовал озноб и то, как высохли глаза; временами я почти и не дышал, испытывая внутри все возрастающий страх, которого не мог никаким волевым усилием одолеть или хоть притупить и который даже оттеснял все вот только-только меня так волновавшее еще минуты назад в сторону, во все тот же сумрачный свет, прохладно переползая на авансцену моих переживаний, неудержимо превращая меня из победителя в мнимого и трусоватого крохотного человека…
Но никто так и не пришел. Еще с неделю болела рука, и совсем медленно менял цвета легкий синяк на лице. Подобным родом мы с моим противником никогда больше не пересекались. Встречаясь где-нибудь – молча расходились.
На душе однако продолжалось жуткое опустошение. Оно особенно сильно было в течение нескольких последующих за всем этим дней. Так было отвратно, что не передать. За четыре дня я почти окончил «Бесов». Порою совершенно не замечая смысла, я все же получал известное только мне удовольствие – даже от того, как увесиста была книга, как переворачивались мною страницы, как они все там говорили, двигались, облекаясь для меня туманом, как лежала на только-только открытых светлых листах закладка – оранжевого цвета шоколадная обертка с переломленным кусочком плитки и таким же живописным абрикосом. Apricot chocolate (или что-то в этом роде).
Временами я замирал и думал. Словно приостанавливался. И предавался тому, что разжигал свои мучения. Я вспоминал эту нашу размолвку. Искал настоящих причин. И все оставалось для меня каким-то неясным. На днях она должна была сдавать следующий экзамен, суматоха второго, ее курса, долетала и до нас, третьекурсников. Но как сдала – я не мог знать. Почти сразу она уехала, значит все хорошо, иначе бы осталась. Их дверь в те дни всегда была заперта.