Несколько раз, вечерами я пил у Пятидесятника чай, слушал, что он говорит. Так, чтобы не сидеть у себя в комнате. И совершенно не готовившись, спустя дней пять, сходил на пересдачу микробиологии. Впустую. После чего нам разрешили уехать домой, чтобы сдать после отдыха, положенного между семестрами.
Возможно ли было мне поступить иначе, вопрошался я, и никого не бить – тем более, что я никогда этого не делал? Я тогда же понял про себя одну вещь. А именно то, что мне нельзя иметь силы. Я не удержу ее. Ясно, что нет. Вот умей я задушить взглядом – так чтобы от моей воли человек не мог вздохнуть, словно его кто-то за горло держит – так не сдержался бы точно, чтобы не показать своей власти! Может быть и не задушил бы, наверное нет, но дал бы понять. Было бы достаточно малейшего повода! Это потому что я временами плохо думаю о людях. И, несомненно, во мне есть доброта и так же то, что вместе с нею есть непримиримая злость. Есть.
Однако: я унизил другого человека – из-за нее! И в этом я не отдавал себе отчета почти. Она должна и не может этого не понимать! И касается это все лишь нас, и жалости к третьему не может здесь быть! И то, как ей «смотреть в глаза остальным», – какая-то ложь. Но Лена могла испугаться той ненависти, которую увидела во мне, пораженная отшатнуться от нее и не принять меня таким, а значит и вообще не принять. Ведь могло все обстоять и так. Ведь наверняка я был ужасен в тот миг и даже уродлив – я не мог видеть себя… Ведь то, что я считаю необходимым, может таковым не являться, у меня могут быть собственные иллюзии. Но следом являлась картинка ее увлеченности; и многое подвергала сомнению, опровергала и перечеркивала окончательно.
И, было сгинувшая какое-то время назад, мысль снова вспыхивала. О ее сомнении. Я вспоминал прилипший к одежде репей, ощущение того, как навязываюсь. Набиваюсь, а на самом деле не нужен так, как бы того хотел. Опасения влюбленного в том, что ответно не любим. Основанные на всевозможных мелочах. Особенно у меня, у которого все это впервые! И эти опасения, забытые мною, снова оживали. И что, если я прав!? И прежние домыслы мои – правда! Вдруг она любит другого, а со мною – лишь чтобы не думать о том!? Или вполне мог случиться у Лены момент, когда просто хочется кого-то рядом, невыносимо хочется. И тут я появляюсь со своим письмом. Да не поверю: что неприятно быть объектом чьего-нибудь внимания, чьей-то любви! Она на многое закрыла глаза, уговорила себя, на самом деле ничего ко мне не чувствуя – тогда гнев ее уместен, потому что обращен вовсе не на близкое существо. Может, она и сама вправду верила, что что-то испытывает ко мне, а от происшедшего все в ней прояснилось, как от катализатора. Может, все сменялось привычкой и подтапливалось обыденностью, вымывая из под нас почву; и от того возникала мысль о том, к чему вообще вся эта наша привязь друг к другу и существует ли она вообще, какая-нибудь реальная меж нами связь…
Так тоже думал я, но несмотря на удрученность, все же не мог по-настоящему верить в то, что мысленно себе излагал. Множество мелочей говорили и даже кричали об обратном. А может, «мелочи» тоже лишь результат ее искреннего заблуждения? Да только я и Лене говорил об этих опасениях – так и спрашивал, напрямую…
– Ну ты что!? – без крохотной заминочки, не задумавшись ни на секунду воспламенялась она, когда наконец понимала, о чем я пытаюсь сказать. Смотрела на меня с испугом! Неподдельным, точно! И почему, действительно, я так думал?! – Невозможно было назвать причин. Мне просто так казалось. Но одного такого ее взгляда в мои глаза было достаточно – злое сомнение исчезало, оставляя полный спокойствия рай. Ее недоумение от моей такой мысли – исцеляло. Только ведь могла она лгать? Но так верно, без изъяна! – Разве можно?! Я ясно видел, что она не лжет, но разувериться окончательно не мог. Что-то меня все же неясное продолжало удерживать рукой из отвердевшего воздуха. Она просила перестать, обнимала меня, но спустя какое-то время снова что-то смыкалось, и мне хотелось на чем-то ее поймать и разоблачить. И это не была ревность в обычном понимании, это было ощущение того, что она таит нечто, и все-таки, может, кого-то – тогда ревность самая настоящая. Но Лена не требовала ничего от меня, просто находилась рядом, тем самым делала меня счастливым и сама неподдельно была счастлива. Я видел это.
Ни к какому заключению невозможно было прийти.
Так я и не поехал домой. Покупал бесчисленно журналы, сверкающий глянец; ходил в кино, играл на зеленом разбитом столе в теннис с теми немногими, кто тоже не уехал. Сдал несколько тем по физиологии и отработал практическое занятие. А по фармакологии – почти перед самым началом следующего семестра – сдал целое зачетное занятие. Хоть и не без помощи несложных студенческих приготовлений. Но в голове постоянно была предстоящая, наверняка последняя, попытка пересдачи микробиологии – быть или не быть. Черты крохотного Гамлета. (Его я, кстати, никогда не удосужился прочесть, но смотрел кино) А спустя, может, день после окончания «Бесов», я купил «Преступление и наказание» и читал теперь особо, проникновенно, как собственную хронику. Временами по нескольку дней была тоска. От насморка болела голова. Я по часу стоял в душе, подставив под струйки горячей воды лицо. Или сидел на корточках, а вода падала сверху, и мне мерещился дождь.