Когда я вернулся, <…> сказал, что приходила Лена.
– Зачем? – я насторожился, хотя и не от неожиданности.
– Спрашивала. Я сказал, что ты ушел. Она просила передать, чтоб ты зашел к ней.
Он говорил, поедая фасоль прямо со сковороды, втягивая воздух, чтобы не обжигаться. Я же задрожал, словно воспряли все мои зубные нервы, так дрожат очень мощные электрические лампы, придерживая собственную силу.
Я лег в тот вечер с надеждой. Не на примирение – в моем представлении тогдашнем это было невозможно – а совершенно с иной. Я лежал и думал. Я вполне бы мог и удивиться себе. Кроме того, страдание требовало для себя новых комнат. Но именно то, что она приходила – взращивало желание уж точно не мириться, пресекать всякую попытку; не говорить и, ничего не слушая, оттолкнуть. В этом заключалась невольная моя надежда – словно осторожное замирание перед тем, как стать совершенно злопамятным.
Такие соображения не были специальны. Они не свойственны мне, и я никогда их не испытывал, но теперь они возникали сами, требовательно, даже обещая некоторое успокоение, и я не хотел им мешать и абсолютно им не противился.
От них я перестал ее замечать, и был рад, что случайно не встречаю ее в корпусах университета. Я знал уже, что она тоже мучится, превращаясь от этого в сущего демона. Однажды я сказал ей мимолетно «привет» и пронесся мимо, дальше по коридору, слыша и ощущая, как она остановилась и смотрит, и какие-то слова замерли у нее на губах, запутавшись в растерянности. Я ликовал. Я никогда не был так зло счастлив! Должно быть еще хуже!
Проклятая фасоль, которую я ел на ужин, проникала вдоль сломавшегося зубного края и нещадно терзала мне десну требующим утоления больным зудом, который после принял характер невыносимый и постоянный. Язык мой бродил вдоль неспокойного края, у самых корней, бесполезный. Тонкие напористые иголочки зубной щетки как-будто успокаивали, но стоило их прекратить, и растревоженное крохотное неблагополучие продолжало меня истязать даже с новым остервенением. Я не мог остановиться и чистил больной зуб, пока изо рта не начинала падать розовая пена. Следовало ничего с этим не делать, дать покой, перетерпеть. Это стоило известного труда и портило настроение. После завтрака, обеда или ужина все возобновлялось – от неосторожности. Только пару дней спустя я догадался пить аспирин…
Лена оставила мне большую записку, которую я прочел и на которую не стал отвечать. Я необъяснимо для себя наслаждался пониманием того, что ей плохо, и душе хотелось, чтобы все продолжалось, так, чтобы я все видел, так, чтобы это зримое наконец наполнило бы меня и склонило к прощению.
Она окончательно обнаружила себя (тогда я ощутил себя солнцем, от которого зависят спутники), когда на третий день пришла снова. Я уже вышел из комнаты и на секунду задержался у двери, запихивая в специальный маленький кармашек (справа, чуть ниже ремня) ключ, когда она вдруг появилась, держа правую свою руку в кармане халата.
Я оправил куртку и был готов пройти мимо, когда она попросила: