Некоторые из них были особыми созвездиями, живущими в этот миг здесь ярче всех остальных, в поле собственного неповторимого свечения, среди дребезжащей темноты и временных туманностей. Они горели плавно, уверенно, с ничем не нарушаемым спокойствием и тихим истинным наслаждением. Самодостаточно. Их тела привычно льнули друг к другу без малейшего изъяна, гибкие и молодые, сливаясь от нежной привычки, за которой слышалась их личная история…Девичьи руки стройным и совершенным продолжением оплетали его шею, ее волосы струились ниже плеч простые и соблазнительные, и центром всего были их губы. Они целовались, подобно добравшимся до воды жаждущим; словно на их губах был тот самый источник, из которого они и пили и все никак не могли утолиться. Таких пар было всего несколько, но они бросались мне в глаза и были особенно великолепны. Я ощущал их красоту. Их аура казалась неуничтожимой, но во всем своем блеске и притяжении проявлялась она именно сейчас. На мгновение у меня невольно испортилось настроение, и вместе с тем я был взбудоражен ими. Преодолев человеческое сопротивление, я вышел на воздух, где было с десяток людей, встал у стены и закурил, стараясь не наступить на плевки.
Трое из бывших здесь были особенно пьяны, громко говорили, смеялись. Крепость их тел в потертых куртках, вкупе со все более отстраняющимся от спиртного разумом, еще скрыто, но с каждой минутой все более явно, таили неприятность. Помутневшие глаза, словно покрытые слизью, сочились жестоким примитивным безумием и были безобразны. Я отвел взгляд. Быть может сегодня случатся предчувствия – нехорошая тревога, охватившая меня несколько дней назад так необъяснимо сильно. Я опять скользнул по троице взором и вернулся обратно в зал, пропустив при входе несколько только подошедших и показав охране свой светящийся на запястье кружок-пропуск. Ощущая, как охладела рубаха…
В среду вечером зашел мой одногруппник – неряшливый длинноволосый юноша в очках – поздравил со сдачей экзамена и между делом сообщил, что один из профессоров не допускает меня до своих занятий. «Завистливый неряха-человек с гнилыми амбициями и такими же трухлявыми мозгами!» – примерно так я о нем подумал тогда. Моя злость на него не затерялась и поныне. Вот уж кто никогда не поймет того, как уродлив!
Отложив учебник с непокорявшейся темой, я посмотрел на время – почти два ночи – и спустя еще полчаса лег, абсолютно ясно осознавая, что не выучил в итоге ничего, что мог бы уже сегодня днем предъявить на учебных парах. Учебный прах – на парах. И еще спустя время я только смог заснуть, выставив у самой головы огромный циферблат будильника, зная наперед, что увижу красочные сны.
Надо заметить, что в тот период своей жизни я их скрупулезно толковал, видя символы, за которыми скрывалось будущее. Я ими, своими снами, особым образом дорожил, как словами мудрого человека, этими мирами, в которые каждый день проваливался, как в реальность, но только еще предстоящую, окутанный одеялом, теплом и покоем. В том мире мне было хорошо. Перед тем, как уснуть я часто думал, что хорошо бы ухватить жирный кусок какого-нибудь сновидения в том каком-нибудь духе, что мне нравится. Порою неповторимость их и необычайность заставляли меня вспоминать сновидения долгое время спустя, и я даже записывал их. Во снах было руководство и просто отдохновение.
Однажды, например, я был на земле за считанные часы до сотворения Жизни. Удивительное чувство. Я видел большие черные «балки»-бревна, отчего-то похожие на огромные шпалы железных дорог, заброшенные, но абсолютно рукотворно сложенные в подобие каких-то колодцев, как-будто оставленных на этом месте уже давно, заросших кустами и молодыми деревьями, которые сплошной зеленой стеной обступали меня. Всех их колыхал неслышный ветер… И не то чтобы стояла вокруг тишина, хотя и не было многих привычных звуков и трелей, а просто в сознании сидела непреклонно эта мысль, что жизни еще пока нет, и Мир до нее был именно таким. В этом и была вся суть. В одном только этом знании. Душу охватывало необычное, завораживающее и трепетное ощущение, отголосками хранимое мною до сих пор. Привычный как-будто лес – немного берез, хвоя, но и только – ни единого жука, ни комариного писка. Казалось, я пробыл там час, не больше, если конечно сонные часы равны хоть в чем то бодрствующим. И потом наяву до меня все доносилось это выходившее из идеального мира чувство, похожее для моей восприимчивой души на откровение.
Но в этот раз мне снилось сочащееся мясо – огромный сырой кусок ростом с меня, сбежавшая с него лужею кровь и уже во сне – понимание жуткой неотвратимости. И было там рядом что-то еще угрожающее: какой-то совершенно чуждый человек или двое, грязное ножевое лезвие и моя невозможность сопротивляться. Все вместе было настолько гнетущим, что я проснулся, словно выбираясь из ваты. А из сна тревога перетянулась в явь, и на сердце стало неспокойно.