Однако следовало просыпаться. По какой-то злой причине я все больше думал о том, чтобы встать и тихо одеться. Желание тепла заполнялось плохо объяснимым чувством какого-то неудобства, вызванного то ли утренним светом, то ли звуками только что проснувшегося в соседней комнате человека.… И то и другое неприятно говорило о времени, о его течении.
Где-то далеко вода совершенно стихла, и после нескольких минут тишины звонко пальнул дверной шпингалет, после чего было слышно, что Лариса ушла на кухню. А я стал аккуратно выбираться из-под одеяла.
К тому времени, как я выходил из комнаты, Катя, даже не пошевелившись, продолжала спать. Я осторожно прикрыл дверь, словно крышку ларца, обитого изнутри тканью, и, сделав несколько шагов, сел на еще теплый диван, который, надо сказать, был в беспорядке и, повалившись на спину, с блаженством и напряженностью потянулся на мягких упоительных кочках, слушая, как потрескивают мои невидимые суставчики.
Меня удивительно слепил утренний, залитый солнцем снег – особенно пока шел по дворам, и мои глаза все никак не могли привыкнуть к этому бело-золотому сиянию. Почти совсем зажмурившись, я шел, вдыхая всю эту свежесть вокруг, распахнутый, радостно слушая свои же шаги – звонкий хруст – и думал.…Навстречу попадались люди, и от их головы шел пар – так часто, как они дышали; некоторые бросали мимоходом на меня свой взгляд и шли дальше. Я же с удивительным чувством думал о том, что вот самодостаточность. Искренне. – Мне не хотелось быть другим и не хотелось хоть что-то в себе изменить, ни на пылинку – за все блага мира. Мне не хотелось встречать сейчас иных прохожих, нежели те, которые мне попадались. Я не хотел лета и тепла. Я не боялся простудиться и того, что медленно зябну. Я не искал новых знакомств и вовсе не желал их, мне вообще не хотелось ничего сделать по-иному. В мире не существовало ошибок – ни в моем прошлом , ни в предстоящем, иными словами, я не жалел ни о чем. Потому что никакого сожаления не существовало.
И упиваясь всей этой душевной легкостью, какая и возможна – только при отпущении чудесным образом всех грехов, я радовался и бодро шел, вспоминая только что съеденный завтрак – оранжево-белую глазунью; Марию в полосатом темно-красном халате, сидевшую напротив с еще влажными прядями. Ее ненакрашенное лицо, то, как она режет нам хлеб, как смотрит. Как улыбается моим словам. Еще там на кухне я решил, что она наблюдала за нами ночью, и, глядя на Машу, я считал это все более неоспоримым. – От чего я будто становился еще счастливее – именно теперь, когда шел домой, утопая в собственных мыслях, как ребенок утопает в огромной мягкой игрушке, когда пытается обнять ее – какого-нибудь белого только что подаренного медведя, сотканного из зефира, с повязанной на шее розовой лентой и значком-сердечком на плюшевой груди.
Вообще все было легко. Я прошел мимо привычного ларька, так и не купив сигарет, продолжая чувствовать вокруг себя особое стечение времени и пространства. Я был обернут этим пространством и этим временем. Густые прозрачные слои делали меня неуязвимым. Будущее если и не представлялось мне в виде ясной картинки, то оно словно струилось на меня и было прекрасным. С шальным чувством открыв двери, я громко поздоровался с вахтером, даже толком не разглядев ее и, погружаясь в тепло общежития, почувствовал себя приятно оттаивающей льдинкой. После чая (соседей по комнате снова не было) мне захотелось лечь, и легкая усталость стала нежно оплетать мое тело воспоминаниями, точно как летний вьюн, на стебле которого меж листьев полно зеленых шишек с мягкими шипами.
«А ну вас всех!» – с сонной безмятежностью подумал я и, быстро задремав, уснул.
Следующие дни все привычное словно было не на своих местах. Это бросалось в глаза. Даже звуки были иными, и все они звучали совсем не так, как раньше – голоса, теннисный мячик, шаги, связка ключей, гремевшие глухо вагоны за окном, тишина…все было другим – с поволокой спокойного и тихого совершенства Я прислушивался к собственному течению и все ждал, какое из моих глубин донесется в ответ эхо.