И Огнивцева раздражало еще более то, что он был не один, пользовавшийся поцелуями.
Перед отправлением в плавание он слышал от одного товарища, что целовали ее многие и что сам он был даже любовником Маруси в течение трех недель и, внезапно прогнанный ею, чуть было не застрелился. И товарищ начал было поносить молодую женщину, но был остановлен негодующим Огнивцевым, который сказал ему, что он свинья, во-первых, потому, что обманывал мужа, а во-вторых, потому, что рассказывает об интимных отношениях к женщине и поносит ее за то, что его прогнали.
— Ты подлец, и я с тобою больше незнаком! — прибавил Огнивцев.
Раздумывая обо всем этом после извинения перед ним Вершинина, молодой мичман решил более не отвечать Марусе, если бы она и писала ему еще. Для него не было никаких сомнений, что капитан догадывался, от кого было письмо, когда передавал его и неожиданно предложил ехать в Россию…
— Не стоит эта женщина такого человека! — проговорил вслух Огнивцев, лежа на койке в своей маленькой каюте, и решил, что он никогда не женится.
А капитан в это время ходил по своей каюте, все еще мучимый ревнивым чувством, все еще полной скорби, и скоро вошел за альков в маленькую спальню, долго-долго глядел на большую фотографию жены, висевшую над койкой, и, наконец, из груди его вырвалось:
— Маруся, Маруся!
И в тоне этого скорбного восклицания звучали и укор, и любовь.
VII
Вот уже десять часов, как бедная «Чародейка» беспомощно бьется о камни среди бушующего моря.
Она врезалась «основательно» (как злобно выразился старший штурман), набежавши ночью с полного хода парами на маленькую группу подводных островков в Китайском море, несмотря на то, что курс был благоразумно проложен в 15 милях от них. Но астрономического наблюдения сделать было нельзя — небо было покрыто облаками и солнце не выглядывало — и течение, мало исследованное в этих местах, предательски нанесло клипер на каменья.
И этот потрясающий удар, внезапно остановивший клипер, пробудил всех спавших моряков, вселил в них ужас и заставил их выскочить наверх и увидеть кромешную тьму кругом и седые ревущие буруны, со всех сторон окружавшие «Чародейку», бившиеся о ее бока и вливавшиеся своими верхушками через борт клипера, когда его бросало то на один, то на другой бок.
Положение было критическое, и неоткуда было ждать помощи. Выстрелы из орудий, раздававшиеся через пять минут, печальные, словно бы похоронные выстрелы, напрасно говорили о бедствующем судне со сто шестьюдесятью моряками. Буря заглушала их, да и кто мог бы подать в такую бурю помощь?
До ближайшего порта было миль двадцать, но как добраться до него в такую погоду на шлюпке, чтобы позвать на помощь какое-нибудь судно?
Вот уже десять часов, как капитан, напряженно-серьезный, почти суровый и в то же время сохраняющий хладнокровие, не сходит с мостика, придумывая и испытывая все средства, чтобы спасти любимую им «Чародейку» и людей.
Но напрасно работает машина. Напрасно сброшены были за борт тяжести для облегчения судна.
Клипер не двигался с места, и вода все прибывала, да прибывала, несмотря на то, что все помпы пущены в ход.
Надежды на спасенье почти никакой. Ветер ревет с адской силой, потрясая снасти и проносясь зловещим воем в рангоуте. Свинцовые волны словно бы говорят своим гулом о смерти.
Надежды нет. И это чувствуется почти на всех лицах, бледных, с расширенными зрачками, полных выражения ужаса и отчаяния.
А удары клипера о камни раздаются все чаще и сильнее. И при каждом ударе матросы крестятся.
Но капитан, и сам едва ли питавший какие-либо надежды на спасение, тем не менее имеет мужественный вид человека, который не падает духом, готовый бороться до последней минуты. И он время от времени вскрикивает в рупор своим громким твердым голосом: