Карл Шенгерр
Питомец
У Оглобли были тяжелые сапоги с жесткими, корявыми голенищами, и целехонький день у него только и было речей, что: «Тпру-тпру-у!» да «Но-нно-о!»
В зимнюю пору, когда он с замерзшими на ветру и на морозе руками и ушами плелся с утра до ночи рядом с лошадьми на кирпичный завод и обратно, он начинал извергать свирепую извозчичью ругань на стужу и на поганую плату.
«А фабричные-то... сидят себе в тепле — а поди ты, недовольны, глотки дерут! Перед нашим братом, ломовым — господа настоящие, чиновники!»
Но когда он летом проезжал мимо открытых окон фабричного корпуса, эта разница положений оказывалась в его пользу; тогда из этой господской канцелярии вырывался такой ужасный гул и грохот, что лошади пугались, — и из окон несся такой смрад горячих маслянистых испарений, что даже апатичный Оглобля морщил нос.
За ткацким станком у пятого окна было место работницы Тощей; по окончании работ она подходила, волоча от усталости ноги, к порожней телеге ломового.
— Подвези-ка меня, Оглобля! Очень уж я утомилась...
Оглобля останавливал лошадей.
— Тпру-тпру-у!..
На перекинутой поперек телеги доске он освобождал для нее место рядом с собой и, не промолвив ни слова, искоса поглядывал только на нее, пока она вскарабкивалась. Едва она усаживалась, тотчас же раздавалось его монотонное:
— Но!.. Н-но-о!
— Ах, славно как ехать! Выстоять целый Божий день перед машиной среди копоти этой да вони... это, знаешь, не шутка!
«И охочи эти бабы зря язык трепать...» думает про-себя Оглобля. Сам он не откликается ни звуком, смотрит вперед и, подняв кнут, нахлестывает лошадей. «Но... Н-но-о!»
Потом он засовывает кнутовище за грязное голенище и по прежнему устремляет неподвижный взгляд вперед, по извозчичьей манере — не то на дорогу, не то на лошадей.
Так проходит порядочно времени, пока подъезжают к дому работницы. Ей надо сойти. Он покрикивает: «Тпру!... Тпру-у!».
Лошади останавливаются. Оглобля сбоку посматривает, как она спускает ноги.
Только она становится обеими ногами на землю и собирается поблагодарить, снова уже слышится: «Но... Н-но-о!» И подвода, тяжело погромыхивая, снова трогается.
Он соглашался подвезти ее каждый раз, как она подходила к телеге. И работница не оставалась в долгу. Даром она не приняла бы ничего. Однажды, когда он обыкновенным порядком гаркнул свое «Тпру-уІ», чтобы дать ей сойти, она быстро сунула ему в руку пакетик. Когда его неуклюжие деревянные пальцы справились, наконец, с бумагой и развернули пакет, — на него глянули из обертки добрых два десятка аккуратно сложенных сигарных окурков, среди которых многие были выкурены не больше, как до половины.
«Гм... Уж эти мне бабы! Всегда у них этакие знакомства найдутся».
Ухмыляясь, Оглобля сунул свою трубку в карман: не нуждаемся, — нынче мы только сигары курим. У Тощей сестра в приходящих прислугах жила, вот она и подбирала господские сигарные окурки. Ну, и Оглобля тоже иной раз внимание окажет. Если когда случится, что на фабрике еще не пошабашили, он попридержит на несколько минут лошадей, пока она выйдет. Может, она для него опять пакетик припасла; и если бы он вздумал сказать ей, что хорошо бы к воскресенью выстирать ему перепачканные кирпичной пылью штаны, — сделает наверно и это. Что она добрая душа, это он скоро распознал. Мало по малу они стали усаживаться поближе друг к другу на дощатом сидении телеги. Сигары такие вкусные, и отдохнуть так славно.
А любовь бедняков дело не разорительное.
Ломовой Оглобля стал объезжать фабрику, выбрав другую дорогу. Он опять восседал один на трясучей, грохочущей телеге и зажигал о штаны спичку за спичкой, потому что табак был дрянной, сырой, никак не раскурить трубки. А Оглобля опять по-старому трубку стал курить.
Тощая работница от станка у пятого окна опять стала плестись домой пешком по вечерам, а днем стояла с суровым видом за своей машиной. Когда ей, случалось, из за дурноты приходилось оставлять станок, а мастер при расчете вычитывал у нее за прогул, она начинала плакать:
— Горе мое этот ребенок!
А ребенок еще даже и на свет не явился.
Раз как-то ломовой зазевался и по рассеянности поехал прежней дорогой мимо фабрики.
Работница горящими глазами проследила за ним из пятого окна, бросила станок и стремглав выскочила на улицу.
— Оглобля...
Он уже успел заметить ее и хлестнул кнутом по лошадям.
— Но!.. Н-но-о!..
Она побежала за телегой, пробежала большой кусок и все окликала;
Оглобля!.. Оглобля!..
Пока грохотавшая телега исчезла из виду и окрик «Н-н-о!..» замер вдали. Тогда она бросилась ничком на землю и горестно запричитала: