— Проклятый ребенок... Несчастье ты мое!
А ребенок еще даже на свет не явился.
Когда ребенку исполнилось месяца два, она отдала его на сторону; самой ей некогда было возиться с ним. Машина требовала. А там где-то за фабрикой старушка жила ласковая такая, — очень хорошо у нее жилось ребятам бедняков.
— Будьте покойны, побережем ребенка, — ласково кивнула головой старуха, и длинный подбородок ее затрясся. — У нас присмотр хороший.
— Подешевле бы только...
— Понятно! Сама ведь вижу, — человек вы бедный, и работа ваша тяжелая. Понятно, дешево.
И при этом так удивительно дружелюбно заморгала серыми, как сталь, глазами и оглядела испытующим взглядом потертое платье сверху до низу, а потом снова вскинула глаза и, скользнув взглядом по накинутому на плечи платку, уставилась в суровое лицо работницы.
Старуха размотала ветхое тряпье, в которое был завернут ребенок, покачала его немножко на костлявых руках и отнесла в другую комнату. Комната была маленькая и душная; вдоль стен стояли три-четыре грубо сколоченные кроватки с решетками, похожие на большие клетушки птичника.
— Поглядите, детки, что нам принесли.
Ребята вытянули шеи и сквозь решетки стали оглядывать маленького незваного гостя широко открытыми, совсем не ласковыми глазами. Старуха подносила ребенка к каждой кроватке, чтобы все поглядели на вновь поступившего питомца.
— Уж мы за тобой походим, бутузик ты мой милый, малюсенький...
Ломовой Оглобля стоял в камере мирового судьи. Он вызывался по делу о выдаче на пропитание ребенка.
— Так вот, Оглобля...
Ломовой не дал судье договорить.
— Мне ничего не известно, господин судья... наврали все про меня... дело вовсе меня не касающее...
Ребенок находится на прокормлении, и вы обязываетесь уплачивать по четыре гульдена...
Все наврали... вот хоть сквозь землю провалиться, наврали! — кричал Оглобля так, что весь покраснел, как рак. — Ничего мне про это не известно.
И стал порочить женщину. Он отлично знал, что бедняжка, в сущности, доброе существо, но четыре гульдена... потом добытые четыре гульдена!
Можете вы это подтвердить под присягой? — спросил судья.
Оглобля призадумался на минуту. Вспомнились ему поездки зимнею порой когда холод пронизывает тело, как ножами режет; все сидят в четырех стенах, греются у теплой печки, а ему приходится плестись рядом с лошадьми взад и вперед... день-деньской плестись ради этих поганых, пакостных... Усы обледенели, повисли сосульками и позванивают друг о дружку при каждом шаге...
И присягну, что ж!.. Я присягну.
И он тут же судорожным движением поднял кверху толстые красные пальцы.
Судья сделал знак служителю — зажечь свечи и обратился к Оглобле:
— Вот что я вам скажу, Оглобля. Как только вы примете присягу, я сейчас же прикажу арестовать вас по подозрению в клятвопреступлении.
Ломовой пыхтел, как загнанное животное, и наконец медленно опустил руку.
Его приговорили к уплате ежемесячно по четыре гульдена, пока ребенку исполнится тринадцать лет.
— Я на это не согласен! защищался Оглобля. Он вытирал пот с лица и мучительно ломал голову, стараясь отыскать какой-нибудь исход.
„Пресвятая Богородица! Неужто ж никакого исхода нет?“
Есть! Словно озарило его вдруг. Ломовым извозчикам часто ведь приходится иметь дело с мировым судом. Приговаривают всегда к аресту на 24 часа или к штрафу в пять гульденов. Ну. само собой, Оглобля никогда не платил этих пяти гульденов, всегда отсиживал.
— Господин судья! Сосчитайте вы мне, сколько это составит за тринадцать лет штрафу по четыре гульдена в месяц и потом замените высидкой... Я желаю отсиживать младенца.
Судья отрицательно покачал головой. На эту комбинацию он никак не хотел согласиться.
Оглобля понурился и, пошатываясь, заковылял в своих тяжелых сапожищах к выходу, бормоча ругательства.
Старуха сидела в пропитанной удушливым воздухом детской и готовила на заржавленной железной печке отвар маковых головок. Перепачканный мальчуган из второй кроватки, сидевший, поджав ноги, на своем рваном тюфячке, покрытом красным клетчатым одеялом, предъявил донос на вновь поступившего питомца.
Извозчиков ангелочек опять орет уже! и мальчуган тыкал грязным пальцем сквозь решетку кроватки в тот угол, где пищал маленький „ангелочек“.
— Ну, понятно, орет, — кивнула головой старуха, помешивая деревянной ложкой варево. Потом она причмокнула губами, поворачиваясь к попискивавшему ребенку, и стала увещевать его: