Потом он был очень благодарен за те несколько монет, что сунул ему Гвидо. И, умоляя пустить его за сцену, пообещал купить себе новый камзол на те деньги, что дал ему маэстро.
Поняв, что эти приятные свидания будут ожидать его еженощно, Гвидо постарался отнестись к этому спокойно и думать об этом как о чем-то обыденном.
Теперь же было раннее утро, и холодный зимний свет заполнял комнату, когда Тонио повернулся и подошел к нему.
Гвидо протер глаза. Ему показалось, что Тонио весь покрыт крошечными точечками света. Потом он понял, что это капли дождя, и все же юноша казался ему призраком. Свет сверкал на его золотистом бархатном камзоле, на белых оборках воротника и на слегка взъерошенных черных волосах. Когда он опустился рядом с Гвидо, то казался полным сверкающей энергии.
Гвидо сел на постели и протянул руки. Он почувствовал, как губы Тонио коснулись его лба, потом век, а затем ощутил бесконечно родное объятие.
В этот миг Тонио казался ему восхитительным, почти волшебным существом. И тут Гвидо услышал, как Тонио тихо сказал ему:
– Мы это сделали, правда, Гвидо? Мы это сделали!
Гвидо сидел и молча смотрел на Тонио, омываемый приятным воздухом из открытого окна. Воздух пах дождем. И вдруг откуда-то возникла странная мысль – случайная, но волнующая: маэстро подумал, что зимний воздух пахнет такой свежестью, точно он вдруг перенесся далеко-далеко от этого затхлого города, на раскинувшиеся холмы Калабрии, своей родины.
И в этот момент, когда перед ним встала вся его жизнь со всем ее прошлым, настоящим и будущим, он не мог говорить. Он так много работал, он слишком устал. И потом, он никак не мог привыкнуть к такому счастью.
Но он знал, что Тонио прочел в его глазах ответ на свой вопрос.
– И теперь мы можем это сделать, да? – раздался тихий шепот Тонио. – Мы можем начать жить для себя, если захотим. Это в нашей власти.
– Если захотим? Что значит «если», Тонио? – удивился Гвидо.
В комнате было очень холодно. Гвидо перевел взгляд за спину Тонио, на молочное небо. Серые дождевые тучи казались очень плотными, но при этом светились прозрачным, почти серебристым светом.
– Почему ты сказал «если»? – ласково спросил он.
Лицо Тонио было полно невыразимой грусти.
Но может быть, Гвидо так просто показалось? Потому что когда Тонио снова взглянул на него, он улыбался.
В уголках глаз лучиками разбежались морщинки, и выражение его лица было столь лучезарным, что Гвидо с грустью подумал: ему никогда не удастся по-настоящему слиться с Тонио и стать частью этой красоты.
– Отсюда мы поедем во Флоренцию. – Гвидо взял Тонио за руки. – А потом – кто знает, куда мы поедем! Может быть, в Дрезден, а может, даже в Лондон. Мы отправимся куда захотим!
Он чувствовал, как дрожь передается от него Тонио. Тот согласно кивал ему, и Гвидо казалось, что это мгновение слишком прекрасно, что сердце его не выдержит. У маэстро не было слов, чтобы выразить бесконечную благодарность за это.
Но Тонио уже погрузился в какие-то свои мысли и словно отключился от Гвидо, а тому оставалось лишь любоваться его юностью, его красотой.
И Гвидо вдруг понял, что, глядя на Тонио, вспоминает его живописный образ, виденный совсем недавно, – прекрасный портрет на эмали, подаривший ему то же ошеломляющее и почти мистическое ощущение.
Его охватило возбуждение. Почти нежно – что было совсем ему несвойственно – поцеловав возлюбленного, он встал с постели и босиком по холодному полу прошел через всю комнату к своему письменному столу, в ящике которого нашел миниатюрный портрет овальной формы, обрамленный золотой филигранью. Сейчас, в темноте, изображения было не разглядеть. Немного заколебавшись, Гвидо глянул на смутный силуэт у своей постели.
Потом подошел и вложил миниатюру в руки Тонио.
– Она дала это мне несколько дней назад и попросила передать тебе, – признался он, сам не ожидая, что вручение этого маленького подарка доставит ему такое удовольствие.
Тонио всматривался в портрет. Волосы, высвобожденные из-под ленты, падали ему на лицо.
– Как верно она тебя изобразила, да? А главное, по памяти. Абсолютно! – Гвидо покачал головой.
Он смотрел вниз на этот маленький портрет: белое лицо, черные глаза. Миниатюра была похожа на белое пламя, горящее на раскрытой ладони Тонио.
– Она будет сердиться на меня, – сказал Гвидо, – за то, что я о нем забыл.
На самом деле он о нем не забыл. Он просто ждал удобного случая, такого, как сейчас, тихого и спокойного момента, и теперь сам не понимал, почему это принесло ему такое удовлетворение.
– А как она вообще? – прошептал Тонио. Почти беззвучно, словно втянул звук в себя, вместо того чтобы его выдохнуть. – Живет одна в Риме, пишет портреты…
– О, она пользуется большим успехом, – улыбнулся Гвидо. – Хотя в последнее время, полагаю, слишком много времени проводит в театре.
Гвидо увидел, как Тонио снова опустил взгляд на портрет.
Во время каждого выхода на аплодисменты Тонио смотрел на ложу Кристины и низко кланялся художнице со свойственной ему грацией. А она, перегнувшись через перила, улыбалась ему и бурно аплодировала.
– Но как же она живет? – упрямствовал Тонио. – Неужели никто за ней не присматривает? Неужели графиня не… Я имею в виду…
Гвидо выждал секунду, а потом медленно повернулся и направился к своему письменному столу. Там он сел и стал смотреть в окно, на просветлевшее небо. Звезды исчезли, и в просвете облаков показались первые лучи зимнего солнца.
– Неужели у нее нет родственников, которые заботились бы о ней? – шептал Тонио. – И что бы они подумали, если бы узнали, что она послала такой подарок человеку, который…
И он снова замолчал, держа миниатюру перед собой обеими руками, как нечто ужасно хрупкое. Гвидо не смог сдержать улыбку.
– Тонио, – мягко сказал он. – Она свободная молодая женщина и живет своей жизнью, как мы живем своей. – И, еще более смягчив тон, спросил: – Что, я снова должен выступить в роли свахи?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
После заключительного выхода на поклоны Тонио продрался в гримерную сквозь готовую его растерзать толпу поклонников и, велев синьоре Бьянке с вежливыми извинениями отослать графского кучера прочь, быстро переоделся.
Во время второго антракта он послал Кристине записку, и последняя часть спектакля оказалась для него поистине мучительной. И только после того, как занавес опустился окончательно, Паоло вручил ему ответ художницы.
Но лишь полностью переодевшись и став опять самим собой, если не считать спутанных, взлохмаченных волос, Тонио вскрыл записку:
«Площадь Испании, палаццо Санфредо, моя мастерская на верхнем этаже».
Какое-то мгновение он стоял в оцепенении. И даже не сразу заметил, что вошел Гвидо с какими-то важными новостями о предстоящем пасхальном сезоне во Флоренции, и впервые заговорил о том, что, прежде чем покинуть страну, они должны выступить в каждом из лучших театров Италии.
– От нас ждут ответа в ближайшее время, – сказал Гвидо, стуча пальцем по листку бумаги, который держал в руке.
– Но почему им нужно знать это сейчас? – пробормотал Тонио.
Вошла синьора Бьянка. Ей стоило большого труда закрыть за собой дверь.
– Ты должен выйти хотя бы на несколько минут, – сказала она, как говорила это каждый вечер.
– …Потому что мы говорим о Пасхе, а Пасха будет всего через сорок дней после того, как мы закончим выступать здесь. Речь идет о Флоренции, Тонио! – воскликнул Гвидо.
– Хорошо, да… То есть, конечно… Мы еще поговорим об этом, – бормотал Тонио, тщетно пытаясь причесать волосы.
Сложил ли он записку? Сунул ли он ее в карман? Гвидо тем временем налил себе вина. В комнату проскользнул Паоло, весь красный, и с преувеличенным облегчением рухнул у двери на пол.