Тонио растянулся на кровати, протянул к нему руку, словно Кальвино был плащом, который ему хотелось натянуть на себя, и раздвинул ноги.
Он чувствовал, что кардинал целует его голую спину, массирует его ягодицы, и сам протянул руку к орудию и показал, куда его надо ввести.
Боль пронзила его, и в то же время это было что-то чрезвычайно сильное, великолепно-непреодолимое, первым же ударом вырвавшее из него дикий стон, а потом все его тело начало двигаться в том же самом ритме, и наслаждение кругами расходилось с каждым ударом, и он, скрипя зубами, дал свое самое богохульное согласие.
Когда после последней серии мучительных толчков кардинал кончил, он издал такой крик, как если бы долго страдал и не мог больше выносить это. Он отвалился от Тонио, не отнимая от него рук, точно боялся, что какая-то сила может их разъединить.
Наверное, около часа спустя Тонио проснулся. Какой-то миг он не мог понять, где находится. А потом сообразил, что это кардинал стоит у кровати спиной к открытому окну, за которым открывается полное звезд небо, и смотрит на него сверху вниз.
Кардинал что-то говорил. Потом положил руку на плечо Тонио и, увидев, что его глаза открыты, коснулся щеки.
— Неужели Господь мог проклясть меня за этот экстаз? — выдохнул он. — Какой урок я получил?
Та же поразительная невинность. И та же ребячливая живость в глазах на таком же величественном, как всегда, лице с гладкими веками и чуть опущенными уголками рта.
— Я был проклят за это, давным-давно, — прошептал Тонио и почувствовал, как проваливается в сон.
Когда он проснулся опять, темно-розовое небо над крышами было усыпано золотистыми облачками. Где-то вдали гоготали гуси, мычали коровы. А когда пропел петух, теплый воздух словно расколол комнату пополам, так что вся ее парча и эмаль, ветхие, как содержимое покрытых пылью сундуков в чулане, начали рассыпаться. В первых упавших на ковер лучах солнца кружились частички пыли, и каждый порыв теплого ветра приносил с собой аромат свежевспаханной земли. Этот запах, до того чистый и беспримесный, смешивался с ароматами ладана и воска.
Тонио резко вскочил. Он недоумевал, почему кардинал до сих пор не отослал его. Это показалось ему такой необычайной любезностью. Но его преосвященство во сне по-прежнему протягивал руку к той теплой вмятине на простыне, где только что лежал Тонио.
Тонио молча оделся и спустился к себе по тусклым серым коридорам.
Войдя в спальню Гвидо, он увидел, что тот заснул прямо за письменным столом, положив голову на согнутую руку. Свеча давно догорела.
Тонио долго смотрел на учителя — на склоненную голову, на густые кудри. А потом прикоснулся к его плечу. Гвидо вздрогнул, просыпаясь, и медленно и неуклюже побрел к кровати. Тихо вошел старый Нино, снял с маэстро башмаки и натянул на него покрывало.
Тонио, постояв около учителя еще немного, повернулся и пошел в свои комнаты.
Он закрыл глаза и представил, как обнимает кардинала, как прижимается лицом к его худому, неподатливому телу, ощущая его трепет. Губы его снова приоткрылись при воспоминании о случившемся, и, не в силах более это терпеть, он начал шагать взад и вперед по комнате.
Этот ритм захватил его, и он стал ходить кругами, а потом распахнул окно и высунулся за карниз, чтобы испить свежий воздух. Внизу искрился фонтан идеально круглой формы. Зрелище обрушивающейся с высоты воды начало захватывать его раньше, чем он сообразил, что даже не слышит плеска воды.
Между ним и Гвидо так никогда не будет!
И конечно, Гвидо это знал. Так почему же тогда он так поступил? Он, Тонио, жил в запертой комнате со своим возлюбленным, а Гвидо выпустил его, Гвидо отворил дверь. И сразу вся ласковая сложность, вся грубоватая нежность той любви поблекли в глазах Тонио и покинули его, не оставив послевкусия. Неожиданно он не смог пробудить в себе никаких воспоминаний о ней, которые могли бы успокоить и подбодрить его. Прежняя страсть вспоминалась теперь как что-то очень давнее. Он был слишком опален огнем кардинала.