Гвидо не спал. Он находился в том состоянии, которое порой больше, чем сон, способствует отдыху, потому что его можно блаженно тянуть. Лежа на спине в маленькой гостиничной комнатушке крошечного городишка под названием Фловиго, маэстро смотрел на деревянное окно со ставнями, которое распахнул навстречу весеннему дождю.
Небо светлело. До восхода солнца оставалось около часа. И если в обычное время он наверняка бы замерз (он был полностью одет, но ветер задувал и нес дождь прямо в комнату), сейчас ему не было холодно. Воздух остужал кожу, но не пронзал до костей.
Уже несколько часов он непрерывно размышлял — и одновременно ни о чем не думал. Никогда еще за всю жизнь его рассудок не был столь опустошенным и столь перегруженным одновременно.
Он помнил о многом. Но старался не думать об этом, хотя одни и те же мысли снова и снова посещали его.
Например, о том, что в Венеции крутится великое множество шпионов государственной инквизиции, которые знают все обо всех: кто ест мясо по пятницам и кто бьет свою жену. А сами инквизиторы могут в любое время тайно арестовать и бросить в тюрьму любого человека, где его ждет неминуемая смерть от яда или веревки, накинутой на шею.
Кроме того, Гвидо помнил, что Трески — могущественная семья, а Тонио — любимый сын.
Ему было известно, что законы многих государств Италии запрещают кастрацию детей, если на то нет особых медицинских причин, если нет согласия родителей и самого мальчика.
Но когда дело касалось бедняков, эти законы не значили ничего. Зато в отношении богачей такая операция была делом неслыханным.
Гвидо не забывал о том, что даже в этом отдаленном городишке он все еще находится на территории Венецианского государства, и ему хотелось убраться отсюда подальше.
Он знал, насколько развращена и продажна Южная Италия. Но насколько развращена и продажна Венеция, только начал узнавать.
Все известные ему евнухи были оскоплены в раннем детстве, но он не ведал, для чего это делается: ради голоса или ради облегчения самой операции.
Тонио Трески уже исполнилось пятнадцать. Гвидо знал, что обычно голос ломается года через три после этого. А тот голос, который он слышал в церкви, еще не начал изменяться и был абсолютно чистым.
Все это маэстро знал. И не думал об этом. Не думал он и о будущем, о том, что может с ним случиться через час или через день.
Но время от времени все его знание полностью покидало его, и он окунался в воспоминания — снова без всякого анализа — о том, как впервые услышал голос Тонио Трески.
Это было туманной ночью, и Гвидо лежал на кровати, точно так же как лежал сейчас в этой каморке в Фловиго, полностью одетый, под раскрытым окном. Зимние холода уже отступили, и впереди его ждало путешествие домой.
Он с сожалением покидал Венецию, которая и очаровывала, и отталкивала его. Ему внушали суеверный ужас и процветающий купеческий класс, и скрытое и замысловатое управление. День за днем бродил он по Брольо и площади Сан-Марко, наблюдая весь этот спектакль, бесконечные церемонии у официальных зданий. И местные богатые музыканты-дилетанты, которые обладали таким же мастерством и талантом, как любой из тех, кого он знавал прежде, были непривычно любезны с ним.
Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь с двумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительно вспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного. Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.
Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всего этого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этого выйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, где провел всю свою жизнь.
И в этот момент он услышал пение.
Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличным представлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.
Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившее его красотой тона и замечательной живостью.
Гвидо встал с постели и подошел к окну.
Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу, вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был как живой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающий источники света. Смотреть на него было неприятно.
Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидо почувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытое пространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода и падают в Неаполитанский залив.