– Мы можем допросить ее и… – начал было стоящий рядом цесаревич, но Катерина аккуратным жестом коснулась его руки, призывая замолчать.
– Вряд ли она расскажет: скорее станет все отрицать.
– По Вашим глазам я вижу, что Вы что-то задумали, – Николай усмехнулся: в зелени напротив разгорался азарт и его было сложно не ощутить. Уголок губ Катерины дернулся в ответной полуулыбке.
– У меня есть одно зыбкое предположение, но для проверки потребуется Ваша помощь, Ваше Высочество.
Такой он помнил ее, несмотря на обстоятельства их первой встречи: живой, загадочной, готовой на любые авантюры, бесстрашной, в чем-то даже безрассудной. Такой он не видел ее уже давно; боялся, что уже не увидит. И был готов на все, чтобы такой ее сохранить.
– Я надеюсь, задание будет опасным, – сощурившись, поинтересовался цесаревич и получил еще одну многообещающую хитрую улыбку, в которой потонул заговорщицкий шепот.
– Очень, Ваше Высочество.
– Тогда моя жизнь в Ваших руках, Катрин, – плавно опускаясь на одно колено и не сводя с нее внимательного взгляда, в таком же тоне отозвался Николай.
***
Российская Империя, год 1864, май, 5.
Наблюдая за тем, как маятник покрытых пылью напольных часов гипнотически отклонялся то влево, то вправо, отчего блики на позолоченном круге плавно перетекали с одной части на другую, князь Остроженский прокручивал в коротких узловатых пальцах любимую трубку. Ночью к нему явился пропитавшийся алкогольными парами Орлов, приставленный к Татьяне, и донес, что на ее след напал императорский мальчишка и провел допрос в кабаке. Орлов слушал излияния Татьяны довольно долго, стараясь никак не привлечь ее внимание и внимание ее собеседника, а после, где-то на середине рассказа, оставил слежку на своего напарника, Вежского, и отправился докладывать о происходящем, пока не стало поздно. В кабак он бы уже явно вернуться не успел, поэтому задача выкрасть злополучные бумаги легла на Вежского, а Орлов должен был выяснить, как действовать дальше. Стоит ли ему направляться к Татьяне и устраивать обещанную расправу за некстати развязавшийся язык, или будут иные указания.
Остроженский решил в пользу второго варианта: запретив причинять какой-либо вред Татьяне, потребовал молча и незаметно продолжать слежку, пока не поступит новых распоряжений. Он надеялся на добрые известия от Вежского, но когда тот не вернулся под утро, стало ясно – задача провалена. Выругавшись, Остроженский нахмурился: если бумаги попадут к Императору, это станет еще одной причиной для его поимки и осложнения приговора. Не сказать чтобы старый князь боялся тюрьмы – сейчас, будучи поглощенным своими идеями, он вряд ли вообще рассматривал возможность попадания в Петропавловку – но одно дело, когда есть лишь подозрения, и другое – когда присутствуют серьезные доказательства. Теперь за его поиски могут взяться с удвоенным рвением, а шавки Долгорукова всегда были крайне дотошны и старательны.
– Добрейшей Вы души человек, Борис Петрович, – хмыкнул объявившийся в гостиной Курочкин; хозяин дома только сощурился, раскуривая трубку и ничего не говоря в ответ на эту фразу. – Сначала племяннице своеволие с рук спустили, теперь на предательство Татьяны закрыли глаза. Мальчишка тот наверняка уже до Петербурга добрался и все бумаги передал.
В маленькой комнатке, пропитанной пылью и запахом дешевого табака, раздался глухой смешок: старый князь оценил упрек. В конце концов, подобное беспокойство выразил бы каждый, кто бы опасался за свою жизнь, свободу и успешный исход дела. Но терять все это Борис Петрович намерен не был.
– А Вы, Василий Степаныч, не горячитесь, – посоветовал он, – мальчишка еще здесь. И именно из-за него наказывать Татьяну сейчас неразумно. Но будьте покойны – за ней и ее выродком следит Орлов.
Курочкин недоверчиво поморщил нос, но все же не стал оспаривать чужих решений: не та роль у него здесь была. Вот вроде бы и на одном уровне со старым князем в «Земле и воле» он находился, а после распада общества, примкнув к тому, Курочкин оказался личностью подневольной, хоть и называл Борис Петрович его своим конфидентом. Да только что слова, если в маленьких светлых глазках ни капли доверия не обнаруживалось? Вряд ли вообще кого он считал равным себе, достойным. Уйти б Василию, не терпеть, но пока их мысли и желания текут в одном русле, пока преследуют они одну цель, что толку? Разорвать союз с Остроженским – выступить против него. В одиночестве это гиблое дело.
– А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная.
– Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать.
– Убрать его?
– Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица.
Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана.
Только не сейчас.
Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось.
Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия, склонив тем самым на свою сторону. Девчонка, конечно, будет мучиться – о, он догадывался, чего ей будет стоить это все – но она не сможет сказать ему «нет».
Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие.
Нужно только подождать. А это старый князь умел.
***
Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6.
Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась.