Несмотря на то, что самой Варваре Львовне повезло сочетаться браком по любви, детей своих она желала устроить как можно надежнее. Старший сын оказался на государственной службе, быстро продвигаясь по карьерной лестнице, младшие близнецы выбились в предприниматели и женились почти в одно время: один на дочери известного купца Медведникова, занимавшегося золотодобычей и пушниной, а другой выбрал в супруги полячку Кричевскую, чем немало огорчил родителей, потому как от своего решения отступаться не желал. Устав бороться с его упрямством, Варвара Львовна махнула рукой на непутевого сына и с особым усердием занялась устроением жизни дочерей: Ульяна была выдана замуж за сына директора Императорских театров и стала носить боярскую фамилию Сабурова. Обосновалась она с супругом в Москве, что позволило матери часто ее навещать – от Бежецкого уезда до белокаменной было не так далеко, как до Петербурга. Для Веры же партию Варвара Львовна искала очень долго, отвергая все кандидатуры, пока Марта Голицына, ее давняя подруга, не предложила собственного брата.
Борис Трубецкой ей показался достойной партией для Веры – помимо обаяния и красноречия, что помогали ему завязывать полезные знакомства, он обладал несгибаемой натурой, через сестру находился в родстве с древним дворянским родом, имел за душой дом в Петербурге (хоть и не желала баронесса отпускать дочь туда) и загородное имение, владел несколькими сотнями душ. Вера не выказала протеста – любовью глаза ее не светились в день знакомства с будущим супругом, но матери она всегда была покорна и даже казалась расположенной к оному. Сам же князь Трубецкой, похоже, нашел невесту интересной особой, старался как можно чаще наносить визиты в Бежецкое имение Аракчеевых. Разница же в возрасте была не столь явной, чтобы иллюстрировать наделавшую шуму в прошлом году картину Василия Пукирева – не по годам взрослая на лицо восемнадцатилетняя Вера смотрелась гармонично рядом со своим женихом, даже несмотря на то, что ему к моменту обручения было уже тридцать четыре.
Возможно, их брак был бы если не счастливым, то крепким: сознание Веры не затуманивалось розовыми мечтами, она была готова следовать воле матери и сделать все, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Однако судьба распорядилась иначе – спустя пять недель после обручения Вера слегла с холерой. Врачи не сумели даже облегчить ее страданий, не говоря уже о том, чтобы спасти.
– Мы уехали из Бежецкого сразу после похорон, – треснувшим голосом произнесла Варвара Львовна, когда закончила короткий, сбивчивый рассказ. – Все три года на могилу Веры ездил только князь Трубецкой. Мы… я не могу.
Она отвернулась на мгновение – возможно, чтобы вернуть своему лицу былое вежливое радушие; цесаревич задумчиво поставил чашку на столик. К чаю он так и не прикоснулся.
– Прошу простить за то, что пробудил эти воспоминания, – подавив тяжелый вздох, он задал последний (по крайней мере, он на это очень надеялся) вопрос: – Когда Вы последний раз виделись с князем?
Баронесса, тоже не удостоившая чай вниманием и даже не притронувшаяся к сладостям, что говорило о высшей степени ее погружения в тягостные мысли, нахмурилась. Нельзя было сказать, что князь часто наносил визит Аракчеевым, а сама она встреч не искала – ни к чему. После того, как сестра его с семьей была выслана из России, последняя ниточка, что могла связывать Варвару Львовну с Борисом Петровичем оборвалась. И разве что по старой памяти случалось исполнить какое-то поручение. Впрочем, таковых было немного.
– Пожалуй, после Крещения, – массируя виски от так некстати – но так закономерно – охватившей ее головной боли, баронесса силилась вспомнить, когда же в действительности состоялась последняя встреча. – Кажется, тогда Екатерина Алексеевна в слезах приехала, что-то про гибель жениха говорила. Я еще удивилась – князь никогда не говорил мне, что племянница была обручена: мне казалось, он ради этого и просил за нее перед Императрицей похлопотать.
Ничего на это не сказав, цесаревич поблагодарил Варвару Львовну за гостеприимство и беседу, и откланялся. Все, что он мог, он уже выяснил: вряд ли баронесса может быть полезна еще чем-то. Он не знал, может ли доверять ее рассказу и ответам, насколько искренней она была, не догадалась ли, с какой целью он задает свои вопросы, не находится ли в сговоре с Трубецким. Но у него появилась хоть какая-то зацепка, и даже если это ложный след, он обязан ее проверить.
В Царское Село Николай вернулся, когда зашло солнце. Нанес вечерний визит матери, испросив прощения за опоздание, покорно принял упрек графа Строганова за то, что своевольно отменил аудиенцию и уехал из дворца. И только оставшись наедине с собой, стремительно выудил из ящика стола чистый лист бумаги, дабы в срочном порядке отправить приказ доверенному лицу. На этой части затянувшейся и жестокой партии было пора поставить крест, тем более что она уже окончилась проигрышем. Для нового же хода в предпринятых ранее мерах не было никакой необходимости.
Теперь придется сделать ставку на единственное человеческое, что могло остаться в сердце старого князя.
***
Российская Империя, год 1864, май, 10.
Бориса Петровича было крайне сложно довести до состояния, когда злость выплескивалась за край и требовала немедленно охладить голову, пока затуманенный разум не решился на нечто непоправимое. Единственный раз, когда он не сумел сдержать в себе ярости – в день, когда ему открылась правда об отце. В день, когда он поклялся отомстить, вернуть честь и статус опальной фамилии. Но с того момента прошло уже более двадцати лет, и ни разу за это время он не испытывал тех же разрушительных ощущений.
Пока Орлов не донес ему о пожаре в доме Татьяны.
Стоит сразу внести ясность: Борис Петрович не сочувствовал ей. Его едва ли смутил способ, которым расправились с мальчишкой – Татьяна провинилась и должна была понести наказание. Однако старый князь не отдавал приказа, что означало лишь одно: кто-то вел свою игру, и он догадывался, кто именно это был. Кто решился своевольно вмешаться в просчитанную до последнего хода партию.
С глухим рыком свернув подсвечник со стола, отчего в и без того сумрачной комнате стало еще темнее, и теперь единственное пятно света приходилось на угол возле стеллажа, Борис Петрович медленно выдохнул, сверля недобрым взглядом дубовую дверь, за которой уже послышались торопливые шаги. Спустя мгновение оная отворилась, впуская щуплую фигурку Курочкина, замершего в проеме, стоило ему увидеть хозяина помещения.
Игра света и тени надела на его и без того озлобленное лицо маску нечеловеческой ярости, заставляя невольно отшатнуться. Курочкин с трудом сдержал порыв перекреститься и помянуть черта.
Почему-то ему подумалось, что даже тот будет радушнее Остроженского.
– Вы проходите, не стесняйтесь, Василий Степаныч.
Слащавая улыбка, расплылась по лицу звериным оскалом. Приглашение к пыльному стулу с облупившейся позолотой показалось приглашением на раскаленную сковороду. Так, должно быть, начинаются пытки для грешников в аду.
Дождавшись, когда Курочкин, старательно пытаясь сохранить невозмутимость, на негнущихся ногах доберется до предложенного ему места, Борис Петрович повертел в руках любимую трубку и заинтересованно склонил голову, не сводя взгляда с гостя.
– Вы меня укоряли в том, что я с рук всем спускаю провинности, – начал он вкрадчивым тоном, отчего по спине Курочкина, вроде бы и бывшего не робкого десятка, пробежал холодок. Как бы он ни убеждал себя в том, что они здесь на равных, он явственно ощущал превосходство Остроженского, и это не давало ему даже лишний вдох сделать.
– Так дело ж ясное – одним только послабление дашь, они уже и ни во что ставить не будут, – каких трудов ему далась одна длинная фраза, произнесенная словно бы уверенным спокойным тоном, и черт не знал. На висках выступил пот, а сжатые руки, лежащие на коленях, побелели от напряжения.
– Ваша правда, голубчик, Ваша правда, – одобрительно кивнул Борис Петрович. – С такими по всей строгости надо. Орлов! – громогласно позвал он дежурившего снаружи мужчину, явившегося незамедлительно. – Уведи господина Курочкина.