Помедлив, Дмитрий обернулся, чтобы увидеть, как в том же ужасе, что ранее у Катерины, расширяются глаза слуги – лишенного маскировки его было сложно не узнать.
– Свят-свят!.. – осенив себя размашистым крестом, Степан попятился. – Покойник… – сглатывая, пробормотал он.
Догадываясь, что слуга сейчас вряд ли на что-то годен (разве что слух по поместью разнести), Дмитрий покинул душное полутемное пространство кареты самостоятельно и обернулся, чтобы подать руку невесте. На удивление та приняла сей жест, но с такой отчужденностью и столь быстро разорвала их недолгий контакт, что стало ясно – не простила.
Не обращая внимания ни на ускользнувшего куда-то Степана, ни на холодность Катерины, Дмитрий безмолвно предложил ей следовать за ним. Сейчас ему предстояло нечто более страшное, нежели бесстрастность невесты.
И эти мысли не были надуманными.
В столовой, где все семейство Шуваловых собиралось к ужину, витали аппетитные ароматы свежего хлеба, запеченного картофеля и недавно заколотого поросенка, которого наверняка готовила Арина – только ей удавалось даже самое простое блюдо превращать в шедевр, достойный императорского стола. Приглушенный смех Эллен, вступившей в очередную перепалку с Владимиром, которого та никогда не упускала случая поддразнить, сливался с негромким голосом Константина Павловича. Глава семьи то ли журил, то ли хвалил самого младшего из сыновей – так сразу и не разберешь. И одновременно с тем обещал взять с собой на охоту за примерное поведение (если учитель ни о какой провинности не донесет) – это было лучшим стимулом для обоих мальчишек слушаться наставников, потому что иначе с ними совсем сладу не было.
Подошедший к неплотно прикрытой двери Дмитрий, через щелочку узревший столь теплую картину, словно бы из прошлого, до которого теперь – целая пропасть – замер, не решаясь войти. Катерина, по всей видимости догадывающаяся о его состоянии, на миг замешкалась, что-то решая для себя, а после решительно нажала на витую позолоченную ручку. Она всегда делала выбор в пользу движения, а не размышлений. Даже если это было рискованно.
Дверь отворилась бесшумно, и визит нежданных гостей прошел бы незамеченным, если бы переполненная усталостью и равнодушием Катерина не сделала шаг в столовую, одновременно с этим приветствуя хозяев. В её сторону устремились взгляды трех пар глаз – младшие, Григорий и Владимир, были слишком увлечены – и тут же метнулись куда-то за плечо вошедшей княжны.
Всё стихло.
Елизавета Христофоровна побледнела, Константин Павлович поднялся из-за стола, Эллен опустила вилочку, что держала в руке. Проникшиеся внезапно повисшим над ними молчанием, обернулись и Григорий с Владимиром. И первыми соскочили со своих мест, чтобы броситься к брату и лично убедиться – живой.
Возможно, в двенадцать лет было проще поверить в чудо и отринуть смерть.
Только когда тишина рухнула под шквалом счастливых мальчишечьих голосов, наперебой что-то выкрикивающих и вопрошающих, обратившаяся в камень Эллен сумела встать и встретиться глазами с подругой, а Елизавета Христофоровна с хриплым ошеломленным вздохом потеряла сознание. Впрочем, все произошло за доли секунды – просто разум Дмитрия пребывал словно в густой пелене, воспринимая реальность замедленной. Он даже не мог ответить на крепкие объятия: только стоял и, не моргая, смотрел. И не видел.
Константин Павлович тут же вызвал служанку, чтобы та отправилась за доктором, Эллен бросилась к матери, не уделив брату и капли внимания. Катерина, выбитая из оцепенения, тоже поспешила к упавшей без чувств графине, которую супруг уже перенес на маленький диванчик, расположенный у окна. Дмитрий, которого наконец отпустили братья, последним приблизился к матери – ноги его словно не слушались, мешая сделать хоть шаг без угрозы подогнуться. Бесконечно преданный и привязанный к родителям, он не мог не рваться к ним, но тяготящая его вина требовала уйти. Даже при том, что от этого никому лучше не станет. Хотя он уже не понимал, что именно будет лучше и для кого.
С его смертью смирились. Не настолько, чтобы никогда не думать. Не настолько, чтобы боль утихла. Но настолько, чтобы не рыдать при единственном воспоминании, не пытаться отринуть случившееся, не терять рассудок. С его смертью смирились, как смирялись с любым горем однажды.
И это было правильно.
Ноги все же подогнулись, колени глухо ударились о старательно отполированное дерево пола. Сжав в ладонях почти худощавые пальцы матери, обтянутые почти прозрачной кожей, Дмитрий прислонился к ним губами и замер с опущенной головой.
Елизавета Христофоровна пришла в себя намного раньше, чем в поместье прибыл медик: по всей видимости, обморок оказался неглубоким – одной лишь нюхательной соли хватило, чтобы ресницы ее дрогнули и бледное, осунувшееся лицо исказилось в муке. Карие глаза с пожелтевшим белком, что приковали к себе внимание ощутившего движение Дмитрия, вызывая в нем чувство тревоги, медленно сфокусировались на собравшихся подле и так же медленно, но настойчиво отыскали среди обеспокоенных родных – того, кто стал причиной ее эмоционального всплеска.
– Живой, – дрожащим голосом выдохнула Елизавета Христофоровна. Тонкие губы сложились в облегченную улыбку, когда пальцы коснулись теплой шероховатой кожи.
Лицо сына, такое родное, каждую ночь являвшееся во снах, не дающее забыть и вызывающее все новые потоки слез, сейчас было не призраком ее разума, не желающего смириться с утратой. Жесткие темные волосы, едва заметный шрам на виске, напоминающий о детской шалости, две маленьких точки-родинки у переносицы – это не было обманом. Ни в каком из смыслов. И даже то, что смуглая кожа потеряла былую гладкость из-за ожога, не могло сейчас затмить радости от возвращения сына.
Живой, настоящий. Что еще нужно, чтобы ощутить себя вновь счастливой?
Прикусив губу, Дмитрий порывисто обнял мать, прижимаясь лбом к ее острому плечу и чувствуя, как та осунулась за эти несколько месяцев разлуки. В который раз сердце пронзили ядовитые жала вины – это он причина болезни матери. Это его проклятый долг сотворил такое с самым близким ему человеком.
Он боялся разомкнуть объятия и поднять голову. Боялся снова посмотреть в карие глаза.
Глаза, что смотрели на него с любовью и совершенно ни в чем не упрекали.
Совсем не такие, как у невесты.
Стоило ли сейчас вообще думать, заслужил ли он понимания? Стоило ли пытаться решить, не должна ли была эта ситуация внести какую-то определенность и либо сблизить их еще сильнее, либо полностью развести по разные стороны? Стоило ли искать какие-то знаки свыше или же было достаточно просто наслаждаться коротким мигом спокойствия и домашнего тепла, которого он так отчаянно жаждал эти месяцы, что был вынужден носить чужую маску? Маску, что, кажется, была его истинной натурой.
Лицом одинокого человека, положившего сердце на алтарь своего Отечества.
Мать что-то тихо говорила, заботливо пропуская через подрагивающие пальцы отросшие волосы сына, покрывала висок короткими сухими поцелуями, смешивающимися со слезами. Дмитрий же просто недвижимо стоял на коленях, обнимая ее острые плечи и ощущая, какой хрупкой, тонкой, словно бы высохшей, она стала. И с ужасом понимал – он бы ничего не изменил, даже знай, что так все будет.
– Как же так получилось? – присевшая рядом с матерью Эллен задала вопрос, что волновал, пожалуй, всех Шуваловых. Только Константин Павлович бы явно спросил иначе, жестче, а Елизавета Христофоровна вряд ли бы стала требовать ответа от сына, пока тот сам бы не решил все рассказать. Что же до младших, то те скорее просто радовались возвращению брата, нежели хотели знать, почему в январе они узнали о его гибели.
Дмитрий вздрогнул, не зная, как ответить. Несчастным случаем не объяснить: слишком много времени прошло, чтобы любая ошибка могла бы стать оправданием. Даже от самого тяжелого ранения за пять месяцев можно было оправиться. Даже в самом критическом состоянии можно было найти возможность отправить весточку тем, кто тревожился и ночами в слезах молился Всевышнему. Он пропал не на день, не на два, не на месяц. Его не было без малого полгода. И он знал, что его похоронили.