— Однако решение по делу Алексея Михайловича было принято еще осенью, — в задумчивости произнес Николай, — виновный понес свое наказание, и я полагал, что семья его была оправдана.
Его собеседник сокрушенно вздохнул.
— Увы. Не смею сомневаться в решениях Его Императорского Величества, но уповаю на его великодушие, которое однажды положит конец ссылке.
Он искренне надеялся, что фраза не прозвучала излишне грубо или же с осуждением; улови кто в этой надежде укор монаршим действиям, ему несдобровать. Впрочем, похоже, что цесаревич ничего крамольного не углядел — сдвинув брови, он с минуту молчал, прежде чем продолжить разговор и тем самым изрядно удивить графа:
— Пожалуй, я бы мог похлопотать за Вас, Сергей Васильевич.
Растерянно моргнув, тот даже перестал сжимать обшлаг.
— В этом нет никакой необходимости, Ваше Высочество, — как-то слишком поспешно отказался он, всем своим видом показывая, что не имел даже в мыслях намерения утруждать Наследника Престола своими проблемами.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Николай, — я полагаю, Его Императорское Величество согласится с моими доводами, и вскоре Вы уже подадите прошение о венчании.
Граф было начал, путаясь в словах, просить не хлопотать так о его ничтожной персоне, ничем не заслужившей таких щедрот, однако цесаревич поднял ладонь, тем самым пресекая поток сбивчивых фраз и давая понять, что отказа он не примет. Снисходительной улыбкой встретив новый поток, но уже переполненный благодарностей, он поднялся, и гость его сделал то же. Слуга, уловивший обращенный к нему жест, покорно отворил дверь, и граф, не нуждающийся в иных знаках, откланялся.
Взъерошив в облегчении волосы, Николай вернулся к письменному столу, вокруг которого уже был создан идеальный порядок; бумаги вернулись на свои законные места, смятые наброски писем и сломанное перо оказались сожжены в пылающем камине, а чернильница вновь наполнена. Вынимая из папки в дорогом кожаном переплете с именным вензелем тонкий лист, цесаревич бросил поверхностный взгляд на утреннее послание. На желтоватой поверхности пергамента повинуясь движению заостренного наконечника появлялись округлые короткие строки.
Теперь ему было что ответить.
***
Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 5.
За те несколько дней, что Сашенька провела в постели, она почти оправилась; Катерина старалась каждую свободную минуту проводить с ней рядом, заставляя пить травяные настои и отвары по совету доктора Маркуса, и не давая впасть в уныние от почти неподвижного образа жизни, что для бойкой активной девушки было совершенно невозможно. Вечера проходили в чтении и играх в шарады, днем Катерина обязательно забегала принести что-нибудь вкусное и не слишком тяжелое для перенесшего отравление организма (совсем немного, только чтобы порадовать), а также поделиться новостями и передать пожелания государыни и некоторых фрейлин. Сашенька всякий раз благодарила Катерину за ее доброту и участие, а у той от каждого ласкового слова сжималось болезненно сердце; неподъемный груз вины, придавивший плечи, лишь чудом удавалось не выразить словом ли, жестом ли. Как бы цесаревич ни убеждал ее в том, что она совершенно не причастна к произошедшему, и ей нет нужды возносить мольбы о прощении к Господу, Катерина не могла вздохнуть спокойно и все отпустить. Зная, что яд предназначался ей, пусть и пока не до конца понимая, кто именно и по какой причине решился на подобное, она желала лишь одного — чтобы боле никто, пусть даже косвенно, не пострадал из-за нее.
Впрочем, сейчас желание найти преступника и просто взглянуть ему в глаза было намного острее; настолько, что в груди что-то разгоралось, и это пламя не могли потушить никакие молитвы. Она желала покончить со всем. Не отомстить, а просто завершить уже череду трагических событий, даже если для этого ей придется самой совершить нечто непоправимое. Для защиты последних близких людей, оставшихся у нее, она была готова пойти даже на грех.
Сегодня Сашенька наконец решением гоф-медика была выпущена с постельного режима и утром вместе с остальными фрейлинами нанесла визит государыне, после чего до самого обеда оставалась у нее; конечно же, Императрица не давала ей сложных поручений, и в основном просила лишь что-нибудь прочесть или сыграть, либо же помочь с выбором узора для ризы в новый храм, а после вообще отпустила отдыхать, настояв на этом вопреки желаниям самой Сашеньки. Катерина, убедившаяся в том, что соседка не испытывает жалоб и действительно не нуждается в ее помощи, пообещалась сильно не задерживаться и, застегнув последний крючок редингота с лисьей оторочкой (зима не сдавала своих позиций, и ощутить тепло в Петербурге пока не удавалось), покинула их комнатку: цесаревич, с которым она не имела возможности увидеться вот уже как три дня, наконец в обед через посыльного дал ей знать, что не забыл о своем обещании.
Признаться, Катерина уже начала задумываться о том, что Николай в тот момент лишь желал ее успокоить, но в действительности же не намеревался обучать стрельбе; в конце концов, она была барышней, которой негоже брать в руки оружие — задача любой женщины в обществе, особенно дворянки, заканчивалась на умении изобразить красивую куклу при ее покровителе, и все вопросы безопасности предполагалось решать кому-то другому. Она же не могла — и не хотела — такой судьбы. Готовая вручить собственную жизнь в руки будущему (уже не сбывшемуся) супругу, она, тем не менее, надеялась при случае уметь постоять за себя, а не ждать, хлопая ресницами, когда поспеет помощь.
Это было унизительно и попросту не безопасно.
Цесаревич уже ждал ее, расположившись у лестницы, позволяющей выйти на Дворцовую площадь из Комендантского подъезда, где должна была находиться закрытая карета. Катерина, удивленная тем, что Николай вознамерился покинуть Зимний, бросила озадаченный взгляд на неприметный экипаж с кучером на козлах.
— Желаете упражняться в другом месте, Ваше Высочество?
— Я бы предложил Вам внутренний двор, однако боюсь, что Их Величества не обрадуются необходимости после наших уроков заменять стекла и обновлять фасад, — понизив голос до доверительного шепота, пояснил свое решение цесаревич, помогая ей подняться по ступеням в салон. С непередаваемым выражением возмущения и удивления одновременно княжна обернулась, губы приоткрылись, чтобы что-то сказать в ответ, но замерли, стоило только осознать, сколь ничтожным оказалось расстояние между их лицами.
Поддерживаемая за руку находящимся в шаге от нее Николаем, стоящая на подножке, чуть склонившись, Катерина оказалась с ним вровень и боялась сделать даже слишком глубокий вздох, потому что это могло сократить и без того почти отсутствующую дистанцию. Испуганно расширив глаза, она могла только смотреть в упор на, похоже, замершего как и она, цесаревича, однако на его лице ни страха, ни замешательства не было — всегда открытое и светлое, сейчас оно выражало отчетливый интерес, даже некоторую заинтригованность, что усиливало незваное оцепенение и заставляло сердце биться где-то в горле. Кажется, ее пальцы сжали поддерживающую ладонь чуть сильнее в какой-то бездумной попытке найти физическую опору, хотя накатившее головокружение явно было иного рода.
Самообладание, которым она так гордилась, позорно дезертировало, оставив лишь обнаженную и лишенную всяческой защиты душу, загипнотизированную синевой глаз напротив. Вопреки ее воле на щеках возникло ощущение пожара, и в груди пылали его отголоски, но все тело, кажется, обратилось в лед. Иначе почему бы дыханию, слетающему с его губ, вызывать на ее губах чувство входящих на всю длину игл, словно порция кипятка на обмороженную плоть.
Каким чудом она сумела все же отстраниться — на дюйм, но и то было победой — и даже разжать хватку, одному лишь Богу известно. Стараясь не опустить взгляд, полный стыда от запоздалого осознания непозволительной близости, Катерина даже вспомнила фразу, заставившую ее совершить столь опрометчивое движение. Голос ее, когда она заговорила, звучал словно после долгой болезни, но, наверное, именно так и стоило назвать состояние, охватывающее ее в подобные минуты. Болезнь. Лихорадка. Сумасшествие.