Здесь тоже играли в слова, но это не называлось игрой в интеллигенцию. Это просто называлось: игра в слова. Из длинных слов особенно любили слово «индустриализация». Даже больше, чем «коллективизацию». И, конечно, больше, чем «интеллигенцию». Потому что одна «индустриализация» давала не меньше слов, чем «коллективизация» и «интеллигенция», вместе взятые.
Может, потому и не называли эту игру игрой в интеллигенцию. Игрой в интеллигенцию здесь называли другую, очень опасную игру.
Игрушечный человек решил, что лучше ему играть в шахматы. Шахматы здесь любили. Это была шахматная страна. Человек, который хорошо играл в шахматы, здесь сразу становился своим, даже если он был чужим по всем другим показателям.
Когда он занял первое место, ему дали место в общежитии. А потом и отдельную комнату — когда он женился и у него стали рождаться дети. Он так и не узнал, что стало с его первой женой и ребенком, страна была очень большая, в ней трудно было кого-нибудь отыскать. Тем более после этой страшной войны, на которой погибло столько народу.
Но сам он не затерялся, и братья его нашли. Они жили в других странах и звали его к себе, но он категорически отказывался. Потому что он не привык по своей воле куда-то переезжать, он привык, что его переводили, перемещали или перебрасывали. Может быть, он даже полюбил эти места, полюбил свою работу, полюбил шахматы. А то, что здесь не играли в интеллигенцию, его нисколько не смущало, ведь игра в интеллигенцию — это просто игра в слова.
Но в гости он все же поехал. Это было очень далеко, в городе Копенгагене. Никогда он не видел столько воды и зелени: город омывался не только снаружи, но и изнутри, и не было в нем зелени без воды и воды без зелени.
В этом городе люди хорошо жили. За такую жизнь боролась его страна, но у нее все как-то не получалось. Пока не получалось. Однако он верил: когда-нибудь и у нее получится.
Так он говорил своим братьям. Ему так говорили — и он говорил. Он давно привык говорить то, что ему говорили. И не знал, где у него привычка, где страх, где порыв…
Потом он умер — и сразу все кончилось. Он в последний раз спустился под землю, и уже не нужно было подниматься наверх.
Я встретился с ним в музее игрушек. Я знал, что это не он, потому что он так и не решился уехать в Данию, но мне казалось, что это он. Что-то у них было общее — у того, свободного и живого, и этого, игрушечного, сделанного в тюрьме.
Проходной двор на проспект Независимости
Недоулок жил на окраине города, странном месте без адреса. Собственно, он был сам себе адрес: стоило его назвать, и сразу было ясно, где он находится. Если, конечно, знаешь город.
Недоулком его назвали, чтоб подчеркнуть его отличие от переулка, вложив в это слово нехороший, насмешливый смысл. А официально его называли тупик. Тоже не Бог весть какое название. Тем более что, если разобраться, никакой он был не тупик: в том месте, где у тупика дальнейшего хода нет, у него был проходной двор — прямиком на проспект Независимости, бывшей Свободы. С недавнего времени стало ясно, что свобода и независимость — понятия не только разные, но иногда прямо противоположные. Например, независимость от правил уличного движения лишает свободы передвижения и оставляет свободу только катастрофам.
Вот тут, в двух шагах от этой Свободы-Независимости, и протекала жизнь недоулка, причем не одна. Пройдет по нему человек, — а у него уже жизнь. Собака пробежит — опять жизнь. Пусть собачья, но все-таки. Другие по одной жизни проживают, но это потому, что они не замечают, сколько жизней вокруг.
А недоулок замечает. Не такой уж он тупик. Он все еще помнит тех людей, которых вели по нему через проходной двор на проспект бывшей Свободы, нынешней Независимости. Колонна была длинная, и недоулок радовался: сколько у него появилось жизней! Но эти жизни оказались недолгими — только до того места, куда их вели.
Там было много детей и стариков, и все они шли с вещами, как будто переезжали на другую квартиру. Но они переезжали на такую квартиру, где никакие вещи им уже не понадобились.
Пускай он тупик, но он все это понял и перестал радоваться. И все надеялся, что где-то откроется дверь, распахнутся ворота, у него ведь по обе стороны хватает и дверей, и ворот… Они могли бы впустить, спрятать этих людей, но двери и ворота оставались закрытыми.
В него навсегда впечатались шаги этой колонны, он их чувствует до сих пор, хотя прошло столько времени. Они впитываются в булыжные камни, упираются, сопротивляются, потому что теперь-то они знают, куда их ведут!
А тогда не знали. Особенно вот эти, самые маленькие. Не потому ли они сегодня больше других болят, почему-то больше всего в ясную, солнечную погоду.
Удивительно, что их никто не замечает, никто о них не спотыкается, и машины ездят ровно, плавно, будто под ними ничего нет.
Вот к третьему дому подкатывает автомобиль марки «мерседес», и ничего под собой не чувствует. Вот из дома выходит владелец «мерседеса», народный депутат и коммерческий деятель, и тоже ничего под собой не чувствует. Оба они, и депутат, и «мерседес», ничего под собой не чувствуют и ничего вокруг не замечают, и депутат садится в «мерседес», а тот везет его в аэропорт, чтобы оттуда лететь в заграничную командировку. Не то чтобы депутат любил заграницу, он даже относится к ней довольно критически, но обожает ездить туда в командировку. Чтоб освежить свои чувства к родине и укрепиться в мысли, что он ее никогда не оставит и разделит с ней все страдания. Страдания между тем растут по мере того, как народный депутат ездит в заграничные командировки, потому что он всякий раз что-то с родины увозит и вкладывает на западе неизвестно куда.
И пока депутат где-то ездит, в его доме продолжается жизнь, временами даже более бурная, благодаря отсутствию депутата. И в других домах продолжается жизнь.
Жизнь недоулка только из этих жизней и складывается, и он не раз пытался себе представить, как бы он зажил собственной жизнью. Вот он приходит домой, а на пороге его встречает жена-недоулочка, спрашивает, как у него дела, не устал ли он на работе. Как же, не устал! Он чувствует себя так, словно по нему целый день ходили и ездили. Жена, конечно, станет успокаивать: это ничего, это пройдет. По проспекту Независимости за день прошли четыре демонстрации, да еще сколько митингов, сколько очередей… И сразу станет легче, и сядут они друг против дружки посудачить о чужих делах. Оказывается, бульвар Демократии опять дома не ночевал. Вот и вся демократия: теперь каждую ночь ночует на площади Прогресса. А недоулок ночует дома, так его называют тупик. Но это ничего, пускай тупик, ему бы только быть рядом со своей недоулочкой.
В последнее время, правда, и у них стало небезопасно. То кого-то ограбят, то прибьют, то навяжут любовь в принудительном порядке. Однажды из проходного двора выскочила размундированная до полного штатского состояния милицейская группа захвата и с криком: «Помогите!» понеслась по недоулку, оставляя в холодном ночном асфальте глубокие босые следы, и столько в их мужественных голосах было ужаса, что вся милиция шарахалась в стороны и там затаивалась до утра.
Недоулок мечтал о подвиге, но все подвиги производятся из собственных жизней, а у него было много жизней и все не собственные. Он, правда, считал их своими, и совершенно правильно, но ни одной не мог пожертвовать или хотя бы рискнуть, что для подвига совершенно необходимо.