Вот только холодно и темно, да еще постоянно с кем-то сталкиваешься. Некоторые, правда, сталкиваются в хорошем смысле, но не все понимают этот хороший смысл. Старики возмущаются: совсем потеряли стыд! Но прежде чем потерять стыд, мы потеряли все остальное.
Самое необходимое осталось в самолете. Даже туалет, который был впереди самолета, оказался у нас позади, и попасть в него можно только рискуя жизнью.
Мы летим впереди самолета. Вокруг пусто и высоко, низкой остается только температура воздуха. И, конечно, жизненный уровень, потому что вокруг — пустота.
Хорошо было в самолете! Многим, конечно, не нравилось, что не все кресла у окна, не удалось конструкторам добиться, чтобы все кресла были расположены одинаково. Но выдающиеся бортпроводники прошлого говорили, что такая конструкция возможна. Чтоб не было ни передних, ни задних, ни центральных, ни боковых. Нужно только вырваться из этого самолета, чтобы там, впереди, на пустом месте построить новый самолет.
А вся цивилизация осталась в самолете, надо ее строить заново. А как строить цивилизацию? Первый кирпич заложили — его ветром унесло. Второй заложили — тоже унесло. Чтоб не уносило ветром, стали грести под себя: чем больше загребешь, тем меньше унесет ветром. Закон всемирного тяготения к общественному добру. Может, космос потому и пустой, что в нем давным-давно все разворовано?
Все летят к лучшей жизни — и те, что в самолете, и те, что впереди. Но в самолете летят со всеми удобствами, а впереди самолета бьются из последних сил, чтобы как-то удержаться над пропастью. Для них лучшая — это любая жизнь, потому что то, что у них, никак не назовешь жизнью.
Черт бы побрал этих бортпроводников с их учением о лучшей жизни впереди жизни!
В самолете между тем наступает время обеда. Пассажиры сидят в своих креслах, и перед каждым ставится обед. И они спокойно обедают. Им спешить некуда, за них спешит самолет, а когда за тебя спешит самолет, почему бы спокойно не пообедать?
Впереди самолета не пообедаешь. Здесь обед уносит из-под самого носа. Обедают лишь те, которые наловчились подгребать обед под себя. Некоторые два обеда подгребают, три обеда подгребают. Раз его все равно уносит ветром, почему бы и четыре не подгрести?
В связи с этим поднимается вопрос: с чего начинается цивилизация? Чем она кончается — это у всех на глазах, а вот с чего ее начинать? Может, говорить друг другу спасибо, но за что? Вокруг ничего такого нет, за что можно было бы сказать спасибо.
Мы летим к лучшей жизни, но впереди все худшая и худшая жизнь. Теоретики, которые рассчитывали, как построить новый самолет, теперь начинают рассчитывать, как вернуться в старый. Одно дело — вскочить на лошадь или в трамвай, но вскочить в самолет на полном ходу — такого еще не бывало в истории нашего движения.
Деды наши прокладывали рельсы под колесами движущегося локомотива истории.
Их всех передавило.
Отцы наши, первопроходцы, летели впереди самолета цивилизации.
Их просто ветром унесло.
А мы пытаемся вскочить на ходу в самолет. Чтоб не подгребать под себя обед, не продираться сквозь снег и ветер, и звезд ночной полет к нашему беспросветному светлому будущему.
Мы подаем сигналы, чтоб остановили самолет, чтоб открыли дверь и впустили нас обратно в цивилизацию.
Но самолет не останавливается.
То ли нас не слышат, то ли не хотят впускать…
Может, боятся, что с нами их цивилизация уже не будет такой цивилизацией?
Игры нашего детства
(вместо послесловия)
В детстве мы не играли ни в Маркса, ни в Энгельса. И в Ленина мы не играли, и в других великих вождей.
Мы играли в индейских вождей, а в своих вождей мы не играли.
Из наших людей мы больше всего играли в Чапаева. И в Буденного.
Мы знали Пушкина, мы учили в школе его стихи. Мы знали, что Пушкин весь не умрет, что он долго будет любезен нашему народу.
Но в Пушкина мы не играли. Мы играли в Чапаева. И в Буденного. Потому что они были герои войны, а в войну всегда играть интересней.
В то время как раз началась вторая мировая война, и в Москву приехал один из ее создателей Иосука Мацуока. В этом японском имени явственно слышались знакомые русские слова, и это могло способствовать сближению между двумя народами.
И даже между тремя народами. Потому что в имени Мацуока звучит не русское, а еврейское слово «маца». Так назывались тонкие сухие лепешки, которые пекли евреи во время своего сорокалетнего блуждания по пустыне. Для этого блюда требовалось совсем немного — мука и вода, с которыми в пустыне тоже известные трудности.
Вообще-то «маца» — не еврейское слово, а древнееврейское, что в нашей насквозь современной стране было далеко не одно и то же. Ко всему древнееврейскому относились значительно лучше, чем просто к еврейскому. У одного моего знакомого в паспорте каким-то чудом было записано: «национальность — древний еврей» — так к нему относились с большим уважением даже тогда, когда просто евреев очень даже не уважали.
Перед войной в продуктовых магазинах свободно продавали мацу, может быть, готовя советский народ к длительному путешествию по пустыне. Этому блюду еще не было выражено политическое недоверие.
Иосуке Мацуоке тоже не было выражено политическое недоверие, как это случилось спустя несколько лет на суде над военными преступниками. Но в то время наша страна ему доверяла, точно так же, как и нашему немецкому товарищу Риббентропу, и нет ничего удивительного, что в честь японского гостя мы играли в японскую войну. Мы проходили строем по улицам нашего мирного города, хулигански стучали в окна и выкрикивали японские слова, среди которых действительно японскими были только два: Иосука Мацуока.
В Одессе о Японии в то время было мало известно. Знали только Мишку Япончика, но и его с каждым годом знали все меньше, потому что это историческое лицо постепенно вытеснял литературный персонаж Беня Крик, которому Мишка Япончик послужил прообразом. После этого будь кому-нибудь прообразом. Нет уж, лучше держаться подальше от литературы.
Но мы в нашем детстве не играли ни в Беню Крика, ни в Мишку Япончика. Мы вообще не играли в бандитов. Мы играли в героев гражданской войны, среди которых, как впоследствии выяснилось, было тоже немало бандитов.
Например Буденный. Легендарный красный командир. Как впоследствии выяснилось, в своем обращении к бойцам он объявил, что Врангелю помогают евреи. Чтоб подкрепить классовую ненависть национальной, более надежной во все времена.
А когда конники Буденного, дав волю этой ненависти, стали устраивать еврейские погромы, Буденный объяснял это Ворошилову так:
— Та нехай, Клим Ефремович, трошки разомнутся бойцы.
А мы ничего этого не знали и играли в Буденного.
Мы играли в войну. Разрушение интересней, чем созидание. Сел на коня, махнул шашкой — это интересней, чем положил кирпич на кирпич.
Наука о поведении животных утверждает, что у всех животных стремление разрушать возрастает с ростом разумности. В детстве мы очень быстро умнели. Поэтому мы играли в войну.
Мы и сейчас продолжаем умнеть, хотя давно уже вышли из детства. И с ростом нашей разумности мы, вслед за мацой, выразили политическое недоверие многим другим продуктам. Все наше доверие — продукции, предназначенной разрушать. Эта собака, вооруженная до зубов, стянула с нашего стола все съедобное и ссыпает в оскаленную пасть последние крохи.
Наши дети больше не играют в войну.
Они стоят в очереди за хлебом.