Александр Давидович Лурье
Плач по концепту
Когда б вы знали
Из какого сора
Растут статьи
Не ведая стыда
По большому счету, все мы эгоисты. Просто у некоторых не хватает смелости и искренности в этом признаться. Подлинных абстрактных гуманистов не так уж много. Трудновато болеть душой за все человечество, не наглядно потому что. Куда как понятнее и ближе к телу ратовать за общечеловеческие ценности в применении к себе лично. И восхищение Вселенной не бескорыстно, ибо основано на том, что есть Мы, а не будь нас, то к чему «all that jazz»?
Все это лирическое вступление к следующей, сугубо субъективной посылке: читатель воспринимает литературу как нечто обращенное к нему лично, в отрыве от всей остальной публики, и реагирует соответственно тому впечатлению, которое произвела на него книга, то есть как любой потребитель реагирует на товар. Критик, как мне уже доводилось писать, не более чем квалифицированный читатель, и потому относится к книге точно так же, как будто она адресована персонально ему, забывая при этом, что писатель, как и любой родитель, рождает ребенка не для чужих дяди или тети, а для себя. Для себя — т. е., может быть, и для денег, и для самоутверждения, и пр. Только дети и книги не знают, для чего рождены. Они просто живут себе, как умеют.
А вот потом уже приходят совсем другие люди и менторским тоном начинают учить несмышленышей и их родителей уму-разуму. Воспитание детей, равно как и литературная критика, дело не столько неблагодарное, сколько отличающееся крайне низким КПД. Невозможно полностью передать ребенку все свои знания и весь свой опыт, приходится удовлетворяться тем, что он сможет воспринять. С книгой ситуация обратная — читатель (критик) выступает в роли ребенка: что смог воспринять, то его. И уж на этом основании берется судить.
В последнее время я все чаще задумываюсь о цели и смысле критики. Это, конечно, прежде всего красиво: и выпас народов, и пробуждение спящих, и искоренение некиих отдельно взятых недостатков действительности — скажем, родимых пятен тоталитаризма, — и воспитание нового поколения через влияние на издательскую политику. Но, положа руку на сердце, мы-то ведь в душе все знаем, что бороться с недостатками лучше всего если и не точечными ракетно-ядерными ударами, то уж точно — ковровыми бомбардировками; подобный технический инструментарий необходим и для того, чтобы можно было вволю попасти народы. Пробуждение спящих возможно только в том случае, если сами спящие этого хотят. Опять же неизвестно, кто проснется — не зомби ли какие? Да и поблагодарят ли проснувшиеся критика?.. Вопрос вопросов.
Так зачем же заниматься тем, за что «спасибо» не скажут, послушать не послушают и гонорар не заплатят?! Дело не только в «священной жертве Аполлону» и болезненно воспаленной амбиции. Критик претендует на роль предсказателя. Утверждая, кто из писателей плох, а кто хорош, он то ли обгоняет время, то ли возлагает на себя его функции, становясь самым могущественным, наряду с Судьбой, божеством. Критик пытается предварить суд истории, который — в этом я абсолютно согласен с глубоко уважаемым мной Л. Кудрявцевым — и вынесет окончательный вердикт: кому оставаться на полках, а кому — в макулатуру.
Критику священное безумие пифии свойственно не менее, чем объекту его исследований. Он не всегда может рационально объяснить и отстоять свою точку зрения, ибо она базируется на том, как лично он ощущает воспринятые и перекодированные автором тонкие воздействия. Детально анализировать хорошо только уже покойных и, соответственно, бессловесных авторов. Но и «критика близкого прицела», пытаясь определить место произведения в своей системе ценностей, не может обойти вниманием личность автора. Чтобы там ни говорили, произведение является частью автора; так же верно и обратное. Чтобы книга жила, автор должен поделиться (или пожертвовать?) частью своей жизни, своей кровоточащей плотью, а не только принести в дар часы, проведенные за клавиатурой.
Писатель платит за творчество жизнью, он — вечный донор, Прометей и орел в одном лице, и горе тому, кто, жульничая, вместо собственной печени подсовывает наспех сварганенный муляж. Холодный ремесленник, на мой взгляд, ничем не лучше закоренелого графомана — оба подобны продавцам пирожков с котятами, с той лишь разницей, что первый свежует котят умышленно, а второй ухитряется изгадить и собственную вырезку. Мне, как читателю, оба одинаково отвратительны — по результату творчества.