"Дорогой друг! Грустно очень было узнать, что Вы переустали и недовольны работой и окружающими (или коллегами по работе). Не могу ли я помочь Вам, устроив в санатории? С великим удовольствием помогу всячески. Если едете во Францию, готов, конечно, тоже помочь: побаиваюсь и даже боюсь только, очень боюсь, что Вы там влетите... Арестуют и не выпустят долго... Надо бы поосторожнее. Не лучше ли в Норвегию (там по-английски многие знают) или в Голландию? Или в Германию в качестве француженки, русской (или канадской?) подданной? Лучше бы не во Францию, а то Вас там надолго засадят и даже едва ли обменяют на кого-либо. Лучше не во Францию.
Отдыхал я чудесно, загорел, ни строчки не видел, ни одного звонка. Охота раньше была хороша, теперь всё разорили. Везде слышал Вашу фамилию: "Вот при них был порядок" и т. д.
Если не нравится в санаторию, не поехать ли на юг? к Серго на Кавказ? Серго устроит отдых, солнце, хорошую работу, наверное, устроит. Он там власть. Подумайте об этом.
Крепко, крепко жму руку.
Ваш Ленин".
Инесса послушалась совета Ленина и решила вместе с младшим сыном Андреем отдохнуть на Кавказе.
Глава вторая
22 –го августа 1920 года Инесса Арманд приехала в Кисловодск. В русском Баден-Бадене, как лестно называли Кисловодск, взору прибывших пассажиров при выходе с железнодорожного вокзала представало великолепное здание Курзала. Дальше – прямая, как стрела, Тополевая аллея, готическая Нарзанная галерея и в ней колодец с кипящим нарзаном, знаменитый парк с тенистыми дорожками, речушкой Ольховкой и экзотическими Красными, Серыми и Синими камнями. В своё время русский писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк писал о Кисловодске: "Скоро показался и Кисловодск, разметавший свои улицы по крутым берегам горной речки. Общий вид был очень красив, а великолепный вокзал мог бы украсить любую столицу".
В Кисловодске Инесса впервые начала вести дневник, до предела откровенные разговоры с самой собой:
«1 /IX 1920 года. Теперь есть время, я ежедневно буду писать, хотя голова тяжелая, и мне все кажется, что я здесь превратилась в какой-то желудок, который без конца просит есть. Да и ни о чем здесь не слышишь и не знаешь. К тому же какое-то дикое стремление к одиночеству. Меня утомляет, даже когда около меня другие говорят, не говоря уже о том, что самой мне положительно трудно говорить. Пройдет ли когда-нибудь это ощущение внутренней смерти? Я дошла до того, что мне кажется странным, что другие так легко смеются и что им, по-видимому, доставляет наслаждение говорить. Я теперь почти никогда не смеюсь и улыбаюсь не потому, что внутреннее радостное чувство меня к этому побуждает, а потому, что надо иногда улыбаться. Меня также поражает мое теперешнее равнодушие к природе. Ведь раньше она меня так сильно потрясала. И как я мало теперь стала любить людей. Раньше я, бывало, к каждому человеку подходила с теплым чувством. Теперь я ко всем равнодушна. А главное — почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В. И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, всю свою страсть В. И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которым оно раньше было так богато! У меня больше нет, за исключением В. И. и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые. И люди чувствуют эту мертвенность во мне, и они отплачивают той же монетой равнодушия или даже антипатии (а вот раньше меня любили). А сейчас иссякает и горячее отношение к делу. Я человек, сердце которого постепенно умирает… Невольно вспоминается воскресший из мертвых Лазарь. Этот Лазарь познал смерть, и на нем остался отпечаток смерти, который страшит и отталкивает от него всех людей. И я тоже живой труп, и это ужасно! В особенности теперь, когда жизнь так и клокочет вокруг».
Ленин постоянно помнил об Инессе, писал в Управление курортами и санаториями Кавказа с просьбой создать Инессе и её больному сыну лучшие условия, поручил Орджоникидзе лично проследить за устройством Арманд. 2-го сентября он телеграфировал Серго Орджоникидзе: «… побольше подробностей о ходе борьбы с бандитизмом и об устройстве Вами в Кисловодске тех советских работников, о коих я здесь Вам говорил лично».
Следующая запись в дневнике Арманд датирована 3 сентября 1920 года: «Вчера не писала, ходила гулять, а затем не могла писать, потому что нет лампочки в нашей комнате. Здесь, в Кисловодске, мало еще что налажено. Власть взята недавно — и потому все характерные черты такой начальной стадии власти. Мне теперешний Кисловодск очень напоминает 1918 год в Москве. Такая же неналаженность, такая же непрочность еще власти, связанные с покушениями, беспорядками и пр. Только здесь положение труднее, потому что нет пролетариата, который в Москве и Московской губернии являлся всегда в самые трудные минуты надежной опорой. Здесь пролетариата мало, а в станицах работа проведена еще небольшая, признаться сказать, не представляю себе, как здесь вести работу.