Прежде Клара пренебрежительно усмехнулась бы и пожала плечами: куры были папины, ей-то что? Но теперь другое дело, нынче хозяин Рудольф.
— Сейчас я приду за ними, спасибо, что сказали. Извините, если они вам склевали что-нибудь. Пошлите сюда ваших детей, я им за это нарву смородины.
— Не надо, не надо. Я этих тварей перекину обратно через забор, чтобы вам не ходить кругом, — сразу смягчилась соседка, и ее всклокоченная голова исчезла.
Ах, Клара, Клара, красавица, гордость окружного городка, как ты была неподражаемо высокомерна, а теперь тебя потянуло к смирению, к тихой жизни!
В кустах смородины пела птичка. Кларе чудился голос отца: «Где ты мой цветочек, моя звездочка на темном небе?»
Птичка пела так сладко, ее пение пробуждало в душе Клары воспоминание об отце, жалость к нему, жалость к самой себе. Надо поскорей выходить замуж... Ей вспомнилось, как она пугала папочку —«вот выйду замуж», а сама еще совсем не была готова к этому, на уме у нее были развлечения, прогулки, не хотелось принадлежать одному человеку.
Сердце Клары сжималось от тоски по отцу. Тщетно она старалась утешить себя мыслью о том, что он был уже стар. Сердце ныло и от жалости к себе, к жестокому жизненному закону: дочь солидного мещанина должна выйти замуж! Ах, сбежать бы от всего этого! Но как прокормиться? Ведь она ничего, ровно ничего не умеет, разве что немного бренчать на пианино, а этого так мало в жизни, все равно что ничего!
Птичья песня вдруг разом умолкла, сладкоголосая певунья улетела... Клара задумалась о Петре. Нет, этот человек никогда не будет легко относиться к любви, не будет смотреть на любовь как на игрушку, которую можно отложить в сторону и забыть о ней.
Для одних людей, легкомысленных и циничных, как Санин, любовь только игра. Для других она вопрос жизни и смерти, например, для этого, как: его... ну тот, с возком и тощими собаками. Тряпичник Банич!
Глава шестнадцатая
Петр сидел у Густава, и тот разглагольствовал:
— Все ясно: надо построить новый мир! — Он закашлялся. — Я знаю, как это сделать!
Его длинный нос казался клювом хищной птицы, который резко раскрывался, чтобы схватить динамит и тотчас исторгнуть его в виде пылающего слова.
Из комнатушки Густава, оклеенной фотографиями, мир казался маленьким, злым и грязным, как куча отбросов, ничтожным и сварливым, как Раньков.
— Построить новый мир, ладно. Но прежде нужно сломать старый, — серьезно сказал Петр. — Откуда же начать и как? До чего ты смешон, Густав! Оба мы смешны.
— Нет! — Густав вскочил с места.
Друзья поглядели друг на друга так, словно увиделись впервые.
— Чего только у меня нет, — начал Густав, указывая на фотографии. — Это мой мир, не тот, что там, за окном, где мной помыкают, считают ничтожным человеком и дурачком, я знаю. Каждая картинка здесь — это моя мечта, частичка моего счастья. Я хотел бы, чтобы каждый был так счастлив, как я. Я засыпаю с улыбкой и встаю с песней. Иногда меня буквально переполняет счастье. Несчастен я, черт возьми, только когда вспоминаю, что многие люди страдают, потому что не нашли верного пути и мешают нам показать этот путь другим несчастным. Между жизнью и мечтой поставлена стена! Роудный говорит: мы еще дождемся счастливой жизни. Да, но она наступит, быть может, через полсотни лет. Кому охота ждать так долго? Разве я проживу пятьдесят лет?
— Угостил бы ты лучше чаем, Густав! Хорошее дело — посидеть за чайком, побеседовать. На русский лад, на польский и на наш.
— Ты Обломов, — сразу утихомирившись, засмеялся Густав и разжег старую спиртовку. — Ладно, будет тебе чай. Правда, остались у меня какие-то крошки вместо чая. Трава. В общем, чай по-нашему, — сказал он, роясь па полке.
Но беседа не вязалась, не помог даже чай.
Густав сидел хмурый, мысль его словно бы плелась по бесконечной дороге, где царила стужа и гулял пронизывающий ветер.
— Да что с тобой? — спросил наконец Петр. — Скажи мне, что с тобой сталось?
— А в чем дело?
Нет, решительно с ним невозможно разговаривать! Петр выпил чашку чаю и ушел.
От Густава до Роудного рукой подать. Если не побывать у обоих, день, можно сказать, не закончен. Петр вошел, как раз когда портной зажигал керосиновую лампу. Усевшись на диван под портретами Маркса, Лассаля и картиной «Ян Гус перед судом Констанцского собора», Петр продекламировал с театральным пафосом:
— Беда тем, кто не бодрствует у огня. Но ты, товарищ, бодрствуешь, и наши сердца спокойны, мы в безопасности.
Портной испытующе взглянул на гостя и сказал только:
— Добро пожаловать! — И снова погрузился в чтение газеты «Право лиду», потом стал читать ее вслух.