— Густав! — простонала Цилка, вцепившись в край постели.
Густав лежал с виноватым видом, иногда он протягивал к ней руки и отчаянно вопрошал, что же ему делать? Наконец он встал, поправил фитиль в лампе и оделся.
— Заварю чаю с ромом, — сказал он. — Согреешься, тебе полегчает.
— Я и так вся горю, — жаловалась она. — Не хочу чаю, ничего мне не надо!
— Ну, так выпей черного кофе, он тебе не повредит.
— Я умру! — пронзительно вскрикнула Цилка и так заметалась, что кровать заскрипела. Густав перепугался и, как был, неумытый, без шапки, выскочил на улицу.
Повивальная бабка жила рядом, на площади. Густав добежал туда за несколько минут и чуть не оборвал звонок. Звон разнесся по всему дому и разбудил бы и мертвого.
Густав скорее простонал, чем выговорил свою просьбу...
Ребенок — девочка, а не мальчик, как в глубине души надеялся Густав, — родился только на следующий день.
Цилка спала, а Густав растерянно склонился над новорожденной. Девочка была вся красная и такая крохотная и хрупкая, что он боялся взять ее на руки.
Густав никак не мог опомниться от случившегося. Теперь дни его были полны спешки и забот. Ему даже не верилось, что он сам, а не кто-то другой занят всем этим; он тер себе лоб, стараясь яснее осознать, что на него, ни с того ни с сего, как гром среди ясного неба, свалилась иная жизнь. Появилось живое существо, разлеглось на его постели, сопит и машет ручонками, а главное, плачет. Плачет и плачет! Подведен итог. Все прошлое Густава Розенгейма перечеркнуто жирной чертой, на его жизненном пути вбит новый колышек, какие вбивают при прокладке пути: отсюда дорога повернет на девяносто градусов. А пойдет ли она в гору?
Что ж, в гору, так в гору. Ну-ка, ноги, шагайте!
Пришел Роудный, пожал Густаву руку, поглядел на ребенка, присел на минутку, сказал несколько теплых слов и собрался уходить.
— Ты правильно поступил, товарищ, — таковы были его слова. — Как настоящий мужчина. Я тебя за это уважаю. Жалко, что не мальчишка, я бы ему сшил костюмчик.
Густав был доволен и, когда дверь за Роудным закрылась, гордо взглянул на ребенка и на Цилку, потом вынул из чемодана рубашку, посмотрел на свет, сильно ли изношена, и стал рвать ее на пеленки.
— Свивальник я уже купил, а колясочку мне дадут Павлаты, — сказал он, присаживаясь на постель. — Вот ты встанешь, Цилка, и все у нас пойдет на лад. Роудный умеет подбодрить человека! Доброе слово дороже дуката!
Цилка боязливо и смущенно смотрела на него и слабо улыбалась.
— Знаешь что, — сказал Густав, стоя над постелью, и впервые отважился взять девочку на руки. — Знаешь что? Если нам с тобой не суждено было посвятить жизнь театру, пусть хоть она станет актрисой.
— За меня, за меня! — взволнованно воскликнула Цилка.
— За тебя, — сказал он и добавил тихо: — И за меня тоже, ей-богу!
Вошел Петр с цветами, смутился и неловко пожелал роженице доброго здоровья.
— Ты даже и не похвастался своим счастьем, — сказал он, садясь.
— Я был где-то на седьмом небе. В жизни еще не переживал таких треволнений. Как-то вдруг все сразу свалилось на голову, — оправдывался счастливый Густав. — Я заварю чай, садись, будь как дома, Петр. Цветы поставим в кувшин, чтобы не увяли... Спасибо тебе, ты мой лучший друг!
— Я хорошо помню, как впервые видел вас на сцене, мадам. Могу даже сказать, в какой пьесе, — обратился Петр к актрисе.
— Ах, сцена, сцена! — жалобно произнесла Цилка. — Мне кажется, с тех пор прошло уже десять лет.
— «Мадам»! — повторил Густав и засмеялся. — Черта с два, «мадам»! О свадьбе мы еще и не думали. Но теперь пора подумать, а?
— А где мы будем венчаться? В костеле или просто запишемся в ратуше? — живо спросила Цилка. — Ведь ты еврей, а я католичка. Как же быть с ребенком?
— Петр, посоветуй, я в этом не разбираюсь. А я пока заварю чай.
— Не думайте об этом, — сказал Петр. — Если бы тебе грозило потерять место служки в синагоге, тогда, конечно, пришлось бы записать ребенка там. А если нет, то не все ли равно?
— Ты служка в синагоге? — удивилась Цилка. — Что же ты не похвалился?
Густав наполнял спиртовку, руки у него дрожали, он пролил спирт и, вытирая стул полой, отозвался:
— Все это пустяки! — И неясно было, что же такое пустяки.
— За все берешься, а жить не на что, — с горечью сказала Цилка.
— Говорю тебе, я вас прокормлю, не беспокойся. А сейчас давай-ка лучше решим, как назовем ребенка. Посоветуй, Петр.
Зажегши наконец спиртовку, Густав поднял взгляд к засиженному мухами потолку и задумался.
— Лучшего имени, чем Ева, не придумаешь, — улыбнулся Петр. — Женственное и простое, как лист дерева, с которого наша праматерь сорвала плод любви.