— Но ты не прокормился бы здесь трудом своих рук. Впрочем, твой отец — управляющий каменоломней. Почему ж тебе не расхваливать край, где бедняки работают и на тебя?
— А ты думаешь, Франтишек, они не работали бы, если бы я не сидел у папаши на шее?
— В грядущем обществе все будут работать, трутней не станет.
— Отлично, превосходно!
— Вообще, разговор о порядках, которые настанут после революции, весьма плодотворен. Что вы думаете о призраке революции? Она еще так же далека от нас, как и наши сердца от геройства, а? — патетически вопросил Скала и крикнул так громко, что эхо прокатилось между холмами: — Да здравствует революция!
— Чтоб они сгорели, эти деревни! — подхватил Гарс. — Там живут скоты, а не люди! Пороки погубят нас, если мы не будем молиться настоящему богу, богу любви. — Франтишек оседлал своего конька. — Бог — основа всего сущего!
— Народ, верящий в бога, неизбежно стоит за монархию. А грядущее общество будет состоять из свободных коммун. Не бог, а сама жизнь — вот основа сущего! Жизнь — это религия будущего, — возразил Хлум.
— Да здравствует революция! — то и дело выкрикивал Скала, наконец ему это надоело. — С вами тут охрипнешь, да неизвестно еще, падет ли мое зерно на благодатную почву.
— Падет! В полицейском участке, — захохотал Гарс.
— Если встретим полицейского, скажем, что мы кричали «Да здравствует эволюция». Мол, мы имели в виду развитие Австрийской империи! Ур-ра!
— А в заключение споем гимн, — добавил Скала.
— Потрясающе, до чего мы малодушны! — Гарс покачал головой.
— Кто горбат с колыбели, тому в двадцать лет уже не выпрямишь спину. Понесем же свой удел смиренно до могилы, — сказал Хлум. — Кстати говоря, нам уже по двадцати лет, так что еще сумасброднее мы уже не станем.
Они лежали на косогоре, заходящее солнце проводило свою последнюю борозду, небосвод пылал.
— Товарищи и братья!..
Кто-то шел, освещенный заревом заката, и пел.
Друзья прислушались.
— Придет день, и мы отправимся завоевывать мир. — Скала встал, глаза его вспыхнули.
— Поедем на богатырских конях или поездом? — иронически осведомился Петр.
Гарс вскинул голову, как подстегнутый конь:
— Друзья, братья, товарищи! Убогие!
— Так вот что, друзья, — снова заговорил Скала, — мы сошлись затем, чтобы не сказать друг другу того, что нам хотелось бы сказать. Но мы слышали песню неизвестного, спасибо и на том. Разойдемся же и увидимся когда-нибудь при других обстоятельствах.
— Обогащенные опытом своей многотрудной жизни, — продекламировал Хлум.
Гарс чуть не накинулся на него, сверкнув глазами:
— Знай я, что могу освободить народ, нашу страну, я бы отважился на что угодно! Убил бы императора, пожертвовал бы жизнью. Знать бы только, что надо сделать! Но я ничего не знаю, ничего! Получил образование, а теперь бью баклуши, и вот я конченый человек, паразит, трутень, как и вы оба. Такая жизнь ужасна.
Он вскочил, схватился за голову и побежал прочь.
Хлум и Скала не удивились этому, они знали странности Гарса и молча проводили его взглядом. В длинных вечерних тенях фигура Гарса становилась все меньше и меньше...
По окаймленному лесистыми холмами небу расползались, словно раскручиваясь, темно-сизые тучи.
— Я часто задумываюсь — что мы за люди, — сказал наконец Скала. — Какие же мы все-таки? Что-то в нас есть такое... не могу определить точно... даже вообще не могу... Но Франта, кажется, прав.
— Безусловно! — кивнул Петр. — Какие-то мы нескладные. Но обречен он, а не мы.
— В нем больше, чем в нас, горечи нашего поколения.
— И какого-то ханжества.
— Хорошо, что он ушел. Без него проще.
— Мы для него грешники!
— Будь я мистик и поклонник Достоевского, верь я в наследственную вину, я сказал бы, что Франтишек слишком принимает к сердцу бремя этой вины.
Хлум и Скала спустились к реке. Она почти совсем обмелела и тускло поблескивала среди камней, под голыми скалистыми и песчаными берегами. Однообразно, как жизнь в пустыне, шелестела вода. Друзья слушали ее шум, этот напев земли и синих далей.
Голос реки проникал в самое сердце. Сазава! Самое это имя — как песня, оно благоухает и поблескивает чистотой.
Скала оторвался от дум.
— Нет, — сказал он, — не Сазава, а Влтава — моя любовь. Но я хотел бы написать картину — Сазава в этих краях. Изобразить камни и скалы, этот гранит, гнейсы и теснины. Суровую природу и безлюдную излучину реки.
— Странные ты говоришь вещи. Но я тебя понимаю. — И, помолчав, Петр спросил: — Ты читал стихотворение Неймана «Хлеб и свобода»?
— Оно у тебя с собой?
Петр уставился на темнеющее небо и стал декламировать: