Выбрать главу

Петр уставился на темнеющее небо и стал декламировать:

Хлеб и свобода... Этих букв двенадцать — еще не все, не все! И жалок тот, кто вышел лишь за них сражаться. Заря желанная нас к большему зовет!
Весь алфавит! Все словосочетанья, которыми полны грядущие года! И взлет мечты, и луч познанья, и радостная песнь труда...
Хлеб и свобода... Этих слов нам мало! — Хоть смысла их не вычерпать до дна. Нам нужно то, что даже в снах нас миновало, и ненасытность тоже нам нужна.

В сгущавшихся сумерках шум реки, казалось, стал громче.

— Замечательные стихи! — сказал Скала.

— Целая программа.

— Как хорошо жить! Жить, мыслить и участвовать в борьбе!

— И знать, ради чего живешь и за что борешься. А мы сейчас, сколько ни умничаем, ничего не знаем. Не знаем даже, с чего начать и как бороться.

— Блуждаем в потемках.

Друзья замолчали. Петр проводил Скалу на вокзал. Поезд загудел где-то за поворотом, на минуту остановился у станции, перевел дыхание и, загудев, опять устремился вперед. Петр остался один.

Гарс тем временем был уже неподалеку от Нетворжиц, на дороге домой, и мчался так, словно над ним бушевала гроза, а он спешил укрыться от нее.

Вот так с ним всегда бывает! Ни с того ни с сего. Он потерял голову, а сердце словно вырвалось из груди. Хотелось цинично смеяться и сентиментально хныкать.

Гарс тяжело дышал, пот лил у него со лба.

Постепенно смятение чувств, горьких, как полынь, стало утихать. Гарс взглянул на небо, оно было чисто, Млечный Путь раскинулся сотнями тысяч своих светил.

Под безбрежным небом Гарс казался себе ничтожным червяком. Душевная боль утихала. Он чувствовал себя, как человек, выбравшийся наконец из бушующей осенней реки на твердую землю. Гул темного потока еще оглушал его, но звучал все слабее.

Ухватившись за ветку дерева, Гарс перевел дыхание и оглянулся. Ах, если бы двое друзей снова были с ним! Ведь он не хотел так расстаться с ними. Как жестока жизнь!

Гарс страдал. Избыток чувств переполнял его, и он бежал от них, чувствуя себя несчастным. Он испытывал муки, словно с него сдирали кожу. Безмолвное горе всего рода Гарсов, поколение за поколением угнетаемого дворянами и придавленного нуждой, переполняло его душу, он тщетно сопротивлялся судьбе, как бык, влекомый за кольцо, продетое в ноздри. Страдания, любовь, ненависть сливались в огненный поток, который сжигал Гарса.

Таким его знали и любили друзья. Ему страстно хотелось прижать их к своей широкой груди, обнять так, чтобы хрустнули кости. Но почему-то такое дружеское объятие никак не получалось. Гарсу казалось, что ему легче было бы перенести гору, легче удариться лбом о стену. Дружба крепла не в объятиях, а в ссорах и потасовках. Чем крепче удар, тем сильнее дружеские чувства.

Гарс глядел на светлую полосу дороги — не появится ли там темная точка? Ему показалось вдруг, что он никогда уже не увидит друзей, и они стали ему безмерно дорогими, он проникся к ним великой нежностью.

— Друзья! — крикнул он в пустоту.

Тишина поглотила его голос.

Он чувствовал себя виноватым и отвернулся от своей тени, лежавшей на пыльной белой дороге к родному дому.

К дому ли? Нет, всего лишь к сторожке лесника, служившего у англичанина Брауна. И если там когда-то был родной дом Франтишека Гарса, то уже давно он в этой сторожке не чувствовал себя дома.

Над макушками деревьев поднялась луна.

Петр сидел в трактире за поселком. Свесив голову над кружкой пива, он размышлял о себе и друзьях.

Все мы мечтаем о счастье. Что же мешает нам идти к нему? Мы только говорим, мечтаем, но не знаем, где оно, в чем оно. Говорят, что оно — прекрасный мираж за семью реками.

Вранье это!

Нет счастья вне нас, вне наших дней!

Петр попросился переночевать, и его отвели в клеть, где пахло плесенью. Юноша открыл окно, со двора хлынул теплый ночной воздух.

Ему вспомнилась Клара. Он представил себе, что она лежит рядом. Ее лица не видно, только поднимаются ее сильные ноги и вздымается розовая тугая грудь... И вдруг в памяти Петра встала тихая Лида: словно майский ветерок овеял его лоб...

Вот обе они, Клара и Лида, идут по лесной дорожке перед ним, и он протягивает к ним руки. Ах, скольких девушек ему хотелось бы заключить в объятия!

Петр встал и высунул в окно воспаленную голову. Высоко, высоко, в гряде серых облаков над невидимыми полями и черной стеной леса, висела желтоватая, безмолвная, равнодушно-холодная луна.

Зрелище этого неведомого мира охладило голову и сердце Петра больше, чем свежий воздух. Спать уже не хотелось, и он снова задумался о товарищах. Он смутно чувствовал, даже не умея выразить этого словами, что они, все трое, как и большинство молодых людей, тщетно ищут смысл жизни. Так трудно найти кого-то, кто укажет тебе путь из серых будней к солнечному празднику. Так трудно! Чего только не доведется изведать молодому чеху, сколько ударов судьбы испытать, прежде чем он найдет то, чего ищет. А если он погибнет, так и не найдя? Умрет, например, от чахотки, как умерли многие еще в юности... как умер Вондрушка?