— Что касается меня, я собираюсь изучать юридические науки.
— Так же, как до сих пор? — иронически осведомился Гарс.
— Накоплю денег, чтобы было на что жить в Праге.
Все тело Петра ныло и горело, словно покрытое ссадинами, руки были тяжелые, каждая, казалось, весила центнер. Но юноша не жаловался. Было воскресенье, он отдыхал от изнурительного поединка с трудом, впервые им владело сознание того, что неделя не прошла праздно. Шесть дней были подобны шести вспаханным бороздам, которые дали урожай.
Мария была расстроена: ее жильцы пренебрежительно усмехались, обиняками говоря о Петре, и отпускали шуточки насчет пруда Смирженец, неожиданно проявляя живой интерес к его глубине, размерам, заработку землекопов.
— Я не пошел бы на такую работу, — сказал слесарь Карас. — От человека за версту несет болотной вонью.
В наусниках и праздничном жилете он прохаживался по комнате.
— Хоть я и ругаю свое столярное ремесло, а ежели сравнить да прикинуть, так оно получше всех других, — подхватил Стрнад.
— Кто ругает, тот и любит. Главное, что ремесленник ни от кого не зависит.
— Что ж, работа на пруду не хуже других. В самом деле, что хорошего — столько лет учиться, а потом перебиваться за гроши где-нибудь в конторе или управе? У Хлума свои взгляды на жизнь, за деньгами он не гонится, ему дороже свобода. Я уверен, что он не пропадет, — вступился за Петра портной Угонный.
— За деньгами не гонится? У него их никогда и не было! — возразил слесарь, а столяр поддакнул:
— Он деньгам цены не знает, потому что никогда не зарабатывал. Теперь небось поймет, что деньги — это самое главное.
Мария готовила обед, на плите кипели кастрюльки, пар выбивался из-под крышек.
— Был бы жив отец, он ахнул бы, глядя, до чего ты дошел, — сказала она сыну. — Он-то думал, из тебя бог весть что выйдет.
В ее голосе не было упрека, только разочарование.
— Отец хотел, чтобы из меня вышел честный человек, вот и все. Я надеюсь, что таким и стану. Сейчас я себя кормлю, это уже хорошо.
— Весь город только о тебе и говорит. Сраму-то сколько! — огорчалась мать.
— А какое мне дело! — Петр усмехнулся. — Главное, что вы теперь поедете со мной в Америку, мама.
Мать чуть не перекрестилась, нож, которым она крошила чеснок, выпал у нее из рук, остолбенев, она уставилась на сына, потом подошла, положила руку ему на голову и простодушно спросила:
— Скажи мне, пожалуйста, Петр, чего ты, собственно, хочешь?
Петр усмехнулся и пожал плечами.
Взгляд его безмятежных голубых глаз напоминал Марии покойного мужа, и она смягчилась.
— Может, ты хочешь в Америке тоже работать землекопом? И меня на эти деньги кормить?
— Я только хочу сказать, что уже не боюсь жизни. Раньше я, бывало, побаивался ее, как злого пса. А теперь пусть укусит, я в долгу не останусь. Я борюсь, и поверь, все кончится хорошо.
Он говорил серьезно, и мать умолкла.
В тишине слышно было только, как клокочет вода в кастрюльке.
Перед обедом слесарь Карас пошел пройтись. Улыбающийся, довольный своим бравым видом и красивым новым костюмом, он смаковал это августовское воскресенье. Вчера была работа, завтра будет работа, но сегодня воскресенье, и сейчас он, Карас, гуляет, спокойный и уверенный в себе. Придет время, он женится, откроет собственную мастерскую, обзаведется семьей. А пока нужно работать, копить деньги. Но сегодня воскресенье, праздник, можно ни о чем не заботиться.
И он шел, самодовольно постукивая кованой тростью по неровной мостовой.
В костеле уже давно отзвонили к утренней мессе, но в воздухе, казалось, еще носились серебряные звуки колокола. Дома выглядели празднично, будто надели отутюженные манишки. Карас улыбался домам, а они улыбались ему. Из трактира Карштайна вышла служанка и задумчиво поглядела на Караса. Он вскинул голову и подумал: только поманить тебя, прибежишь! Но я не поманю, потому что я Карас и потому, что мое время еще не пришло. Все-таки он оглянулся на девушку и был недоволен, что она на него больше не смотрела.
— Нет, я бы не пошел работать на пруду, там грязь, вонища, — заключил он после обеда, утирая усы.
— Верно, ремесло — самое лучшее занятие, — согласился Стрнад. — Что там ни говори, а ремесло — это золотое дно.
— А я уверен, что Хлум не пропадет, — решительно отстаивал Петра портной, любивший потолковать с бывшим гимназистом.
— Он образованный, это верно, мог бы стать учителем. Зря он нанялся землекопом, сам себе навредил, — сказал Карас, покосился в мутное зеркальце, висевшее против него, и поправил галстук.
— Вот именно, что себе же и навредил! — подхватил Стрнад. — А в остальном о нем ничего плохого не скажешь. — Столяр закурил, с удовольствием выпуская дым.