— Ты чудак. — Петр похлопал его по плечу, радуясь, что дело приняло такой оборот и «Раскольников» оказался просто трусишкой.
— Еще я хочу побывать в полночь на кладбище. — Сватомир тоже засмеялся. — Как ты думаешь, хватит у меня духу?
— Не знаю. А что, если тебя загрызут покойники? — пытался пошутить Петр, но шутка не удалась.
В душе все еще занозой сидело безотчетное недоверие, побуждавшее Петра испытующе смотреть в лицо Сватомира.
За воскресеньем наступил понедельник, кислый, как незрелое яблоко. Откусишь — и весь рот стягивает.
Гарс не пришел на работу, Петр остался один.
Его артель проверяла и укрепляла слабые места в старой плотине, убирала наносы. За ними шли каменщики и бетонщики. На широком темном дне спущенного пруда люди кишели, как муравьи, слышался шум голосов и работы. Внизу, в устье речки, артель забивала сваи. Ритмичные удары тяжелых трамбовок сливались с песней:
Петр работал, стоя спиной к этому муравейнику, но слышал все звуки, ощущал все движения — они словно проникали в его существо, придавали силы его рукам, на которых ныли свежие мозоли. Он ощущал себя звеном живой цепи, членом трудового коллектива, послушным бойцом армии труда.
Брейла остановился рядом передохнуть. Петр заметил, что землекоп с усмешкой глядит на него большими голубыми глазами, пренебрежительно меряет взглядом, наблюдает отчаянные усилия Петра не отставать от других.
— Зелен ты еще, студент! — холодно сказал Брейла. — Надо тебе, как змее, сбросить старую кожу. Да и тогда еще не скоро станешь нашим.
— Верно, еще нескоро, — усмехнулся бородатый Лишка, который жил в двух часах ходьбы от пруда. «Дома и погреться не успеешь, уже опять пора на работу», — говаривал он.
— А где же твой дружок, другой ученый? — спросил он Петра. — Уже смылся? Попробовал, и давай бог ноги. Думал небось, что тут ему жареные голуби сами в рот полетят.
Петр, хоть и чувствовал себя немного одиноким, смело подавал реплики, был находчив, за словом в карман не лез.
— На месте десятника, Брейла, я велел бы сделать для вас особую двухэтажную тачку, чтобы груза помещалось вдвое. И доложил бы главному инженеру, что вы больше всех стараетесь для фирмы. Из кожи лезете вон. Надрываетесь за двоих! Будь на участке сотня таких ретивых, как вы, фирма еще больше разбогатела бы, шеф мог бы нежиться в Карловых Варах не два месяца, а четыре.
— Сила есть сила, паренек, а ты ковыряешься, как жук навозный. Быть десятником — это ты смог бы, а как же! Десятнику всего и делов, что распоряжаться, а этому тебя учили. А вот за что тебе в субботу дают такую же получку, как нам? Ведь мы работаем за тебя. Выходит, что с тебя причитается. Так что помалкивай, не юли!
— Все мы работаем, как дураки, на чужого дядю. Для меня вы, что ли, пруд делаете? Я, правда, глупее вас, старших, но, думается, всем нам ясно, что работаем мы не на себя, а на сиятельного эрцгерцога. Не нам любоваться этим прудом из окон замка, не нам кататься тут на лодках и удить рыбу. А если нам и доведется рыбачить, то опять же для эрцгерцога да для господ. Только дурак этого не поймет.
Рабочие дни тянулись медленно, как улитка. Эх, понедельник, почему ты так далек от субботы?
Гарс пришел в середине недели, с отвращением взялся за кирку, выругался и тотчас сцепился с Брейлой.
— Будь ты надсмотрщиком, рабская твоя душа, уж ты бы ползал перед хозяином на брюхе!
Работал здесь и Чешпиво с сыном. Они приходили вместе, в обед ели сухой хлеб, запивая его пивом, а вечером вместе возвращались домой. Старый Чешпиво с прошлого года сильно изменился, от него осталась одна тень. Он сторонился людей, вечно был погружен в думы, работал остервенело, в отличие от сына, который норовил отлынивать.
— Куда девался твой веселый нрав? — говорили Чешпиве те, кто знал его прежде, а таких было немало.
— Побыли бы в моей шкуре, и вам было бы не до смеха, — отвечал он.
— А чем тебе худо живется? Крыша-то у тебя над головой своя.
В полдень, после скромного обеда, Чешпиво садился плод шлюзом, сплевывал и покуривал трубку, не слушая разговоров и грубых шуточек, которыми рабочие скрашивали полную тяжелого труда жизнь. Взгляд Чешпивы был устремлен куда-то вдаль, далеко от вонючего пруда, и лишь иногда старый каменщик переводил его на сына; и тогда бледные губы отца, в которых торчала неизменная трубка, чуть слышно испускали то ли вздох, то ли стон.