— Не пугайте! — сказал Густав.
— Ничего не попишешь, я все рассчитал, морозы будут, — упорствовал сапожник.
— Они меня просто зарежут! — удрученно отозвался Густав и даже отступил на шаг.
— Ничего не попишешь! — Трезал пожал плечами. — Еще какие морозы стукнут, ха-ха! Не будь я Трезал! Непременно стукнут!
И морозы действительно настали.
В ночь с субботы на воскресенье мороз разукрасил узорами все окна, с крыш повисли сосульки, борода св. Яна Непомуцкого покрылась инеем, словно ее измазали манной кашей, дым из труб серыми полосами стелился по земле. Кто мог сидеть дома, тот и носа не казал за порог, а кому обязательно нужно было выйти на улицу, тот бежал со всех ног, и дыханье паром вырывалось у него изо рта. Мороз не меньше пятнадцати градусов!
Около трактира Гнатека ранним утром, идя в костел, поскользнулась и упала теща Рохлины и так ушибла локоть, что не могла шевельнуть рукой. Еще бы, там замерзла большая лужа, в которую мочились завсегдатаи трактира. Господи боже мой, хорошо еще, что бедная старушка не убилась до смерти! Трактирщик обязан был посыпать лед золой, а он хоть бы что — знал об этой луже и ухом не повел. Стало быть, он виноват, что старушка ушиблась. И Рохлина, низенький мужичишка с бородкой, пришел объясняться с Гнатеком.
— Сама виновата, — сказал тот. — Подслеповата она у вас, плохо видит. Надо было вам, Рохлина, купить ей очки, тогда бы она не грохнулась. Ведь шли тут другие люди, и ничего. — Он стоял за прилавком, сдвинув шапочку набок, и переставлял пустые стаканы.
— Пан Гнатек, я не люблю долгих разговоров.
— Это вы-то? А я и не знал! — удивился трактирщик.
— Мало же вы знаете!
Они пикировались еще некоторое время, а затем поладили добром. В самом деле, кому охота таскаться по судам? Рохлина потребовал двадцать гульденов, только и всего. Потом десять. Потом согласился получить пивом. Двадцать кружек.
— Это вы серьезно?
— Вполне серьезно.
Наконец они сошлись на двенадцати.
— Что с вами поделаешь, пан Рохлина, за мной двенадцать кружек. Другому я бы не дал, а уж вам... Считайте их за мной, и приятного вам аппетита. — Гнатек подал Рохлине руку.
— Я их выпью за два раза. Сегодня пить не буду: день морозный, пиво не заберет. И потом, ежели я стребую все пиво за один раз, вы еще, чего доброго, скажете, что я вас совсем разорил.
Он надел шапку, взял под козырек и степенно пошел к выходу.
— Везет этому Рохлине! — говорил потом трактирщик каждому гостю. — Теща ушибла локоть, а он за этот локоть два дня задаром будет пиво хлестать.
— А бывает и так, что один мужчина сделает женщине ребенка, а другой потом его кормит, не так ли? — замечали некоторые. — Например, Розенгейм. Вы-то знаете, пан Гнатек, каковы люди.
Мороз был трескучий. Воробьи и нищие попрятались, пес Енерал убрался в лавку. Гольдман выглядывал в окно через кружочек, который он продышал на заиндевевшем стекле, и время от времени недовольно ерошил свои бакенбарды.
И лишь один-единственный раньковчанин радовался жестокому морозу — это был управитель харчевни Трезал. В рубашке с расстегнутым воротом он весело восседал у верстака. Впрочем, улыбался и окружной начальник Гейда, гуляя по пустынным улицам. На сей раз он, разумеется, был в шубе, а на Перлине была теплая стеганая попонка.
Несмотря на мороз и безлюдье на улицах, перед гостиницей «У золотого солнца» царило оживление.
Опять заезжие актеры?
Да. Бритые мужские лица, пожилые и совсем юные, помятые широкополые шляпы, котелки и цилиндры, уши мужчин закутаны шарфами. На подводах и бричках — потертые чемоданы, поломанные корзинки, какое-то пестрое тряпье. А в сторонке кучка продрогших, дрожащих как трясогузки существ, которые воображают себя жрицами искусства.
И что им надо здесь в такую пору? Подождали бы до весны! Кому нынче охота мерзнуть в театре и смотреть их комедию? Ах, это снова труппа антрепренера Татера. Ну да, а разве вы не знаете, не видели афиш, которые разносил Густав Розенгейм?
Тяжело вздыхая, Татер насчитал в насквозь промерзшем гостиничном зале, где они давали спектакль, двадцать пять зрителей. Двадцать пять! Да еще в большинстве это сыновья и дочери тех раньковчан, у кого Густав Розенгейм поселил актеров.
Не лучше ли отменить спектакль? Ведь под угрозой здоровье актеров, не говоря уже о расходах на отопление, освещение, вспомогательный персонал, пожарных! Такие убытки!
Антрепренер хватался за лысую голову, похожую на недозрелую зеленовато-желтую тыкву.
«Собраться бы потихоньку и дать тягу отсюда!» — в отчаянии думал он.