«Случай выбрал его, никого другого, потому что он был не наш, вот в чем дело!» — с горечью думали они.
Брейла сел с раненым в бричку, возница хлестнул лошадей. Солнце палило, от жары и быстрого бега кони были все в мыле, но Брейле казалось, что путь до больницы страшно долог. Он внес Петра прямо в операционную. Пот струился по его рукам, горло пересохло, он с трудом выговорил:
— Не умрет?
Врачи невозмутимо пожали плечами и ответили, взглянув на рослого землекопа:
— Как мы можем сейчас знать, приятель?
Брейла вернулся к пруду, заказал в кантине стопку водки и выпил ее, грязными руками размазывая слезы.
— Такой хороший парень! Все вы бандюги, а он нет. Уж лучше бы меня пришибло!
— Судьба, братец, судьба, — похлопал его по плечу оборванец Ирка и засмеялся. — Судьба — индейка. Сегодня он, завтра я, послезавтра ты. И ты дождешься! Чего стоит жизнь? Задумывался ты над этим, олух?
Брейла, сидя на деревянных козлах, сказал, подняв взгляд:
— Лучший друг!.. Неужто помрет?
— Поставь мне стопку, выпью за его здоровье, тогда не помрет.
— Сволочь ты! — Брейла вздрогнул и сплюнул.
— Не поставишь, и не надо. Я сам куплю. Эй, буфетчица!
— Вы уже выпили, больше не дам. Завтра, завтра. Экий вы надоеда!
— А я-я х-хоч-чу за здоровье этого... как его звать? Ну дай, дай, хозяйка!
— Завтра!
— У меня душа просит!
— Вон, гляньте, у вас вошь по животу ползет. Ступайте-ка отсюда подобру-поздорову!
Брейла встал:
— Я плачу, пусть нажрется. И одну водку, без воды!
— Ур-ра! — радостно закричал Ирка и сверкнул глазами. — Да здравствуем мы, дети своих родителей! — закричал он, с наслаждением прикладываясь к стопке, осушил ее большими глотками, утерся, икнул и взял грустного Брейлу за подбородок.
— Слушай-ка, ты никогда не думал насчет жизни? Жизнь дороже всего на свете. А ежели взять с другой стороны, так жизнь — это просто дерьмо. Так-то, братец.
Он вышел из кантины; еще с минуту слышался его смех.
— Святая правда, — вздохнула дородная буфетчица и вытерла фартуком грязный прилавок. — Иной раз эти ребята так верно скажут, что удивляешься. Что наша жизнь? Одни печали. Ну, работаю я, надрываюсь, как проклятая, к концу года сочту приход-расход, вот и все. А что мне от этого?
— Как что, а денежки? — отрезал Брейла.
— Ну, ладно, деньги. А разве все в них? Ну накоплю денег, это верно, так ими в старости уже и не попользуешься. Помру, деньги останутся, другой потратит их за меня. Может, мой сын промотает их с девками.
— Так в чем же дело? — сказал Брейла. — Бросьте эту свинскую лавочку и живите в свое удовольствие, пока не поздно.
Буфетчица подбоченилась.
— Тоже мне советчик! А то я без вас до этого не додумалась бы. Я брошу, а другая придет и будет заколачивать денежки. Дура я, что ли?
— Так оно и выходит, — с горечью сказал Брейла. — Все мы рабы денег, будь они неладны. А вот парень, которого сегодня зашибло, другой человек, говорю вам! Ему плевать на деньги.
— Никакой он не другой, все бродяги одинаковы.
— У него... вольная душа. Не знаю, как и сказать... В общем, он не наш, да и вообще не место ему на этом богом проклятом свете. Потому его и зашибло... Дайте-ка мне еще стопку.
И Брейла молча пил, заливая печаль-тоску.
Землекоп Ирка вернулся в кантину, постучал по бочонку, стоявшему у дверей, блаженно усмехнулся, подумав о том, сколько таких бочонков он выпил за всю свою жизнь, уселся на него и хрипло запел пронзительным голосом:
Крутобокая буфетчица, с красными, толстыми, словно опухшими руками, выскочила из-за стойки и с бранью накинулась на него: мол, заткнись и проваливай, кому охота слушать твои песни.
Вернувшись, она напустилась и на Брейлу:
— Ступайте себе, не цацкаться же мне с вами до вечера, меня другие дела ждут.
Брейла заплатил и, спотыкаясь, потащился прочь. На плотине он остановился и вдруг заорал:
— Пожар, пожар!
Землекопы, работавшие поблизости, подняли головы, поглядели на пьяного и, поняв, в чем дело, отвечали со смехом:
— В башке у тебя пожар!
— Холуи барские, все тут в дерьме копаетесь, свиньи хозяйские!