Он извергал проклятия без передышки, и тогда несколько землекопов, вместе с артельщиком, взобрались на плотину, схватили Брейлу за шиворот, отвесили ему по тумаку и столкнули вниз, на другую сторону запруды.
Брейла свалился на камни и сел, вытирая рукавом грязь с лица.
Неподалеку Сватомир Чешпиво, не торопясь, с ленцой, грузил песком тачку.
— Поддали они тебе за этот «пожар», не скоро забудешь, — заметил он. — Так тебе и надо, осел.
— Завтра заберу книжку и уйду отсюда, — пробурчал Брейла и выплюнул глину, набившуюся ему в рот. Он уже отрезвел и сидел, потирая синяки.
— Так тебе и надо, — повторил Сватомир. — И Хлуму тоже. Главное, ему, да, ему! Навряд ли он очухается, здорово его пришибло.
— Заткнись! — крикнул Брейла и брезгливо сплюнул. — Уйду отсюда, уволюсь поскорей. Неохота мне работать с такой сволочью, как вы все. На кого, работаете, собственно? На эрцгерцога!
— Что верно, то верно. И я тоже. — Сватомир отбросил лопату. — А ведь у меня хватает денег, я сам мог бы жить барином. Пойдем со мной, сделай, что я тебе скажу, и ты хорошо заработаешь!.. Нет, нет, не могу тебе об этом рассказать.
Брейла не слушал.
— Уйду отсюда! — твердил он, но не двигался с места. Спина и руки у него болели.
— Так что, пойдешь со мной? — помолчав, спросил Сватомир.
— А за чем?
— Я ж тебе ясно говорю — за деньгами.
— Куда, за какими деньгами?
— Ну, на кладбище!
— Ты что, надо мной потешаешься, что ли? Думаешь, я вам тут для смеха? Иди сам туда!
— Понимаешь, Брейла, я один боюсь.
— А чего бояться? Мертвецы не встанут, они рады, что наконец-то заснули вечным сном. Иди себе, ничего не бойся, кради у них, что хочешь. Только один, без меня. Я такими делами не занимаюсь, понял? А теперь проваливай подальше, паскуда!
Сватомир в испуге вытаращил глаза и поспешил к своей тачке.
— Шабаш! — закричали по ту сторону плотины.
Нового пациента положили в палате второго этажа; случайно там не было других больных. Он не приходил в сознание, бредил и порывался вскочить с постели, изо рта у него шла кровь. Даже после наркотиков он не утихомирился.
Вечером прибежала Мария Хлумова, но ее не пустили к сыну.
Доктор Войтех Клен успокаивал ее, мол, состояние Петра не настолько угрожающее, чтобы опасаться самого худшего. Будем надеяться. Петр молод, он поправится, будь ему лет пятьдесят — было бы куда хуже.
Мария в слезах вернулась домой.
Всю ночь Петр метался в беспамятстве. За ним ухаживала сестра милосердия, монахиня Вероника. Она клала ему холодные компрессы на лоб. Доктор Клен заходил ночью несколько раз.
— Это серьезно, очень серьезно, — ответил он на вопрос Вероники. — Трещина в нижней части черепа. Будь он здоровяк, силач, другое дело, но вы сами видите, в нем не больше шестидесяти килограммов.
— Он — гимназист, — сказала Вероника. — А записали его как землекопа.
— Он работает на плотине.
— Образованный человек, и не стыдится такой работы.
— Видно, не на что было жить. А голодный ничего не стыдится, даже нищенской сумы. Да и почему бы ему брезговать честным трудом землекопа? Физический труд вовсе не унизителен, Вероника, это глупый предрассудок.
Плигалова долина расцветала, там слышалось пение птиц, шелест листвы, журчанье ручья.
На плотине, у мельничного шлюза, уселись два гимназиста. Они не пошли на занятия, — уж очень хороша погода! Один из них, Криштоф Нехиба, зарисовывал в блокнот сине-зеленую заводь, в которой отражались деревья и небо, его товарищ Ян Залеский, раскрыл потрепанный томик стихов Махи, взятый в библиотеке, и стал читать вслух:
— Вот видишь, тут ясно написано, что Маха побывал в этих местах — как я тебе и говорил! И влюбился в дочку лесничего из Желетинки, — дочитав, сказал Ян. — Он тут выступал в спектакле, после спектакля был бал, Маха танцевал только с ней...
— Будь добр, Гонза, дай мне прикурить, я не могу залезть в карман, — попросил Криштоф. — Спасибо. Как это там сказано:
Но это не берлинская лазурь!