снова продекламировал Ян.
— Как красочно! Как будто картина написана художником.
— Так ведь Маха также и рисовал. Но это прежде всего удивительно музыкально.
— Хотел бы я так нарисовать!.. Откуда ты знаешь об этом?
— От моей квартирохозяйки.
— Твоя Данькова, я вижу, знает все, где, когда, что было и даже то, что будет.
— После спектакля состоялся бал. По тем временам, милый Гонза, это было событие. Не то что нынешний гимназический вечер, когда над душой у нас торчит законоучитель и считает, сколько кружек пива ты выпил. Вот Маха и... влюбился в русалку, в эту желетинскую фею, — подхватил Криштоф и выругался. — Эх, черт, я — бездарный пачкун. Опять не получается!
— Он бывал тут и через почтальоншу Вытейчкову посылал той девушке книги. Ее, говорят, звали Маринка, а фамилии никто не помнит. Просто Маринка, дочь лесничего.
— Наверное, она была красавица. Представляю себе: семнадцать лет, светловолосая, грациозная, синеглазая. Белоснежная серна!
— Нет, темноволосая с серо-зелеными глазами!
— Как Ева, скажи прямо! Ты о других глазах или волосах и думать не можешь.
— По-видимому, так.
— Эх, я пачкун! Не получилось! Ничего не умею, бездарность! — рассердился Криштоф, смял листок и отбросил его. «Такая красота, а я все изуродовал», — с горечью думал он.
— Семья Махи родом из Мешетиц, там родился и мой отец. А отец Махи учился на мельника, жил на Седлецкой мельнице. Карел Гинек еще гимназистом ездил на каникулы в Мешетице и, говорят, любил бродить по лесам. Однажды он даже провел целую ночь в развалинах крепости Звержинец.
— Романтик!
— Не правда ли, очень интересно узнать, где набирался впечатлений любимый поэт? По-моему, юношеские впечатления самые глубокие. Приятно было бы походить там, где он ходил.
— А не хочется тебе написать что-нибудь об этом крае, о Желетинке, о долине и запруде?
— Не хочется, ты, умник! Просто мне приятно сознавать, что здесь бродил великий чешский поэт, сердце его было переполнено любовью, уста пылали. Может быть, у этой самой плотины он и Маринка стояли и смотрели на воду, может быть, вот тут творец «Мая» целовал девушку, чья краса все собой затмила.
— Вот и надо было запруду назвать Маринкина запруда, — отозвался Криштоф, не отрываясь от рисования, и, помолчав, добавил: — По-твоему, Маха именно здесь целовал прекрасную девушку? Я бы тоже не прочь! Например, Еву, ха-ха! Изменницу Еву.
— Мне она не изменяла, это тебе, бедняге.
— Почему же мне? Я не признавался ей в любви. Она мне нравится, вот и все. От симпатии до любви далеко.
— На твоем месте я бы не стал этого утверждать.
— Ну ладно, хватит. Ты мне лучше скажи-ка, что такое гений? Ученые якобы говорят, что гениальность сродни безумству. Каждый гений по-своему ненормален.
— Маха гениален, а безумен он не был. Врхлицкий, по-твоему, тоже помешанный?
— А Алеш? Впрочем, в наших средних школах о художниках почти ничего не узнаешь.
— Конечно! Если родному языку учит тупица, то весь класс твердит с его слов, что Маха эпигон Байрона, Врхлицкий — Виктора Гюго, а величайший поэт всех времен — это Гете.
— По личному мнению директора городской школы, который, как тебе известно, факультативно ведет у нас в младших классах рисование, Алеш способен только разрисовывать дешевые календари.
— Нас учат, что у малого народа, как мы, не может быть великих людей. Мол, только великая нация, немцы способны дать миру гениев.
— Может быть, так учат только в нашей гимназии, потому что у нас всем верховодит законоучитель. Ведь он — исповедник жены престолонаследника!
— Может быть. Например, я знаю от приятеля, что в Градце Кралове все иначе. Там вообще в городе другой дух. Там не допустили бы, чтобы одаренный человек прозябал.
— Ты имеешь в виду Хлума?
— Говорят, он при смерти.
— Не зайти ли к его матери, разузнать о нем?
— А что она о нас подумает? Проявляем внимание, только когда его постигло несчастье.
После долгого молчания Ян сказал:
— Все мы какие-то... недружные.
— Каждый, как улитка, сидит в своей раковине.
— Мой отец говорит, что неискренность и недоверие к людям, лицемерие, вероломство и угодливость свойственны порабощенному народу. Я думаю, он прав.
— Еще как! Мы должны стать свободными. — Криштоф снова взялся за карандаш, бумагу и краски. — Черт меня побери, если я наконец не схвачу этот колорит, — сказал он с ожесточением.
Солнце поднималось все выше, в запруде прибывало воды, шум водостока усиливался, вода ревела среди тихих старых деревьев, росших вдоль ручья, вплоть до самой Плигаловой мельницы, которую заслоняли дубы и ольха.