И наконец Бедра Маршик, давно уже не ученик, а подмастерье, тоже был отрезанный ломоть.
Хлума очень огорчала разлука с людьми, к которым он привык. Но он и не скрывал, что это его устраивало, потому что работы в пекарне становилось все меньше и меньше. Год за годом выдавались плохие урожаи. Пухерному Хлум все еще был должен за венгерскую муку, а новый конкурент, молодой пекарь Боровичка, становился все активнее и все больше посягал на доходы Хлума и других старых членов пекарского цеха.
«Видали мы таких», — говаривал вначале Хлум и пренебрежительно махал рукой, но в глубине души побаивался.
По Ранькову пополз слух: «У Хлума плохи дела!»
— Мы наперед знали, что ему не повезет, — разглагольствовал Чешпиво перед Фассати и Трезалом. — Его дом приносит несчастье. На моей памяти там уже трижды менялся владелец, и все они прогорали.
Фассати поднял брови и сделал серьезное лицо.
— Да, пан Чешпиво, — согласился он. — Есть дома, на которых лежит проклятие, я в это верю. Не держится дом в одних руках, хозяин терпит убыток за убытком, разоряется на глазах. Бог не благословил этого дома, вот в чем дело.
— В Ранькове на половине домов лежит проклятие, — отозвался Чешпиво. — Люди живут как скоты, в костеле их не встретишь годами. А пекаря Хлума я там вообще ни разу не видел.
— Верно, верно, — бормотал Фассати, раскуривая трубку. — Люди бога забыли, живут в грехе, тратят не по средствам. Иначе, откуда бы столько долгов? Рабочие, ремесленники, мужики — никто не знает, что значит жить скромно. А до чего все это доводит? То и дело слышишь: тот разорился, у этого имущество продают с торгов. За последние двадцать пять лет только в Чехии, — Фассати многозначительно поднял палец, — продано за долги больше семидесяти тысяч дворов. А векселей накопилось, говорят, на сто миллионов гульденов. Не вру, сам читал. Все люди в долгах, и безземельные, и зажиточные.
— Такие миллионы! Прямо голова кружится! — Чешпиво даже глаза вытаращил. — Ну и ну! Не иначе, быть концу света!
Сапожник Трезал, доселе молчавший, покрутил ус и тоже вступил в беседу.
— Меня вы в костеле тоже увидите раз в год по обещанию. Я молюсь дома, когда мне вздумается... Так что бишь я хотел сказать? Ах да: ну и жизнь нынче стала! Насчет конца света вы, пан Чешпиво, не беспокойтесь. Другое будет — война! Многовато нас расплодилось, всем не прокормиться, кто живет в Австрии. Нужна война, чтобы людей поубавилось. А государям война — самое разлюбезное дело, они только и думают, как бы повоевать.
Чешпиво даже поперхнулся с досады.
— Придумаете тоже, война! Да ну вас! — Но тут же он обмяк и протянул, наморщив лоб: — Что ж, а может быть, может быть...
— Когда она начнется, не знаете? — осведомился Фассати у Трезала не то с насмешкой, не то всерьез.
— Может статься, уже этой осенью. С Россией у нас из-за Боснии и Герцеговины раздор... Того и гляди — сцепимся. А чего мы добьемся в такой войне? Будет, как в шестьдесят шестом году под Градцем Кралове.
— Зима уже на носу. А русским это на руку — зима, снег, морозы. — Фассати даже сплюнул. — Нечего сказать, хорошие у нас виды на будущее.
— Да, паршивые, — согласился Трезал. — Да и какими им еще быть в нашей обожаемой Австрии!
Чешпиво сощурился.
«Как это я сам не додумался? — размышлял он. — Почему другие соображают, а я нет? Не дурак же я, в самом деле!»
Хлум разоряется, у Хлума плохи дела!
Это уже не новость.
Теперь больше говорили о Лихновском, помещике из Старого Седла: он упал с лошади и сильно разбился. Говорят, лежит при смерти. Человеку под семьдесят, а покрепче любого пятидесятилетнего, до сих пор держится прямо, как струна. Кутить может по трое суток, вздремнет только так, вполглаза. А сколько у него перебывало молодух из поместья, кто этого не знает! Уже который год Лихновский вдовствует, а на самом деле дня не прожил один.
Переселяясь в именье, он взял с собой туда три семьи — Долину, Корейта и Быдлака. Знаем, знаем, почему именно этих! Всем известно, да он и не таился. Он в таких делах человек прямой, откровенный, не то что старая лиса Голман. Да и зачем скрывать, ежели сами мужья с этим смирились? Другое дело — охотно или неохотно они на это пошли, но нам-то, собственно, не все ли равно?
Что теперь будет с именьем?
Многие ломали себе над этим голову и строили разные догадки. И зря, потому что произошло то, чего никто не ожидал: сын Лихновского Станислав, лейтенант, вернулся из Галиции, вышел в отставку и взял именье в свои руки еще даже до смерти отца.
Старе Седло было довольно далеко от Ранькова, так что раньковчанам трудно было знать, что там творится. Зато раз в месяц, на базарах, они, беседуя в трактирах, узнавали все, что их интересовало, в том числе и о Лихновских.