— Может быть, у него лучше выйдет ваш портрет, пан Чешпиво? — пошутил Трезал. — Если, конечно, он возьмется писать его.
— На вашем месте, Грдличка, я оставил бы сына дома, пускай малевал бы стены. По крайней мере, надежное ремесло. А писать портреты?.. Кому тут у нас, кроме бургомистра, вздумается заказать свой портрет? Художник в Чехии не прокормится, надо ехать в Вену.
— Правда ваша, пан Чешпиво. Но ведь у мальчишки талант, жаль его губить. Дети должны пойти дальше родителей! — воскликнул Грдличка.
— А что же мне сказать? — начал после паузы сапожник. — Наш Эвжен родился музыкантом. На скрипке играет так, что за душу берет. Старый Турек говорит, что еще не встречал такого слуха, а уж у этого Турека перебывало учеников! Короче говоря, — Трезал сделал безнадежный жест, — хоть из кожи вон лезь, не по средствам мне учить мальчишку музыке дальше. Разве честный труженик здесь, в Ранькове, заработает столько, чтобы безбедно жить с семьей? Я вот сапожник, а мои дети ходят в опорках.
В разговор вмешался священник, не переставая вертеть в пухлых белых руках спичечный коробок. Он улыбался, но в глазах его было пренебрежение.
— Чему в молодости научишься, то с возрастом пригодится. А что касается немецкого, вспомните нашу старую мудрую поговорку: «На скольких языках говоришь, столько раз ты человек».
— Я хорошо знаю немецкий, ваше преподобие, — сказал Хлум. — С офицерами и унтерами говорю на их языке. Но хоть убейте, не чувствую, чтобы от этого я стал лучшим пекарем, а уж человеком и подавно.
— Поговорку надо правильно понимать, пан пекарь, — несколько раздраженно ответил патер. — Поговорки не зря сложены, в них великая мудрость наших предков.
— Не всякая поговорка — правда, — возразил пекарь.
— Не стоит спорить, пан Хлум, но, может быть, вы приведете какой-нибудь пример?
— Ну да, пример! — хихикнул Чешпиво.
— Ладно. — Пекарь постучал пальцем по столу. — Вот говорят, что повинную голову меч не сечет. А неповинившуюся, стало быть, сечет? Пораздумал я об этом спрашиваю себя: как же так получилось, что как раз те головы, которые не повинились, не только не полетели с плеч, а даже были увенчаны королевской короной? Например, Гогенцоллерны, не говоря уже о других.
— Уж вы скажете! — возразил священник. — Этак все можно перетолковать. Но надо признать, что наш пекарь находчивый человек.
— Истолковать можно по-разному все, что хочешь, Даже священное писание, а? — вставил Трезал.
— Неверно толкуют евангелие протестантские еретики, а не святая католическая церковь, — непререкаемо заявил настоятель.
— Конечно, права была святая церковь, а не наш Ян Гус, ваше преподобие, — вспыхнул Трезал.
— Ян Гус! — воскликнул священник. — Вечно вы о своем Гусе!
Он покраснел, швырнул коробок спичек на стол и вышел из распивочной.
Все молча улыбались.
Хмурился только Чешпиво.
Впервые в жизни пекарь Хлум писал своим знакомым и объезжал их в поисках денег. Большинство ему отказало, и все же нашлись друзья, которые охотно, хоть и с озабоченным лицом, поделились с ним своими скромными сбережениями.
Мария продала кое-какую одежду, перины и половину драгоценностей. Остались три кольца и брошь, с ними она не хотела расстаться. Сбывать вещи она ездила в Прагу, самым ранним поездом. Не продавать же их в Ранькове — сколько пересудов будет, да и дадут гроши.
С помощью займов и продажи вещей, приобретенных с таким трудом на протяжении многих лет, Хлуму удалось собрать нужную сумму, и он вручил ее Пухерному, который явился точно в условленный срок. Торговец пересчитал деньги, вытащил потертый бумажник, сунул в него кредитки, поблагодарил и ушел, заверив Хлума, что завтра принесет расписку.
Хлум с облегчением вздохнул, а Мария уныло опустила руки, потому что в доме не осталось ни гроша.
— Возьмем ссуду в сберегательной кассе, — сказал Хлум. — Мы начинали с меньшими деньгами, и то ничего. Что и говорить, какой там у нас был капитал! И вообще, главный капитал — это голова и руки.
Они сидели в лавке, Петршик играл на полу, вырезал из дерева фигурки.
Вечерело.
— Пойду запру дверь, — решил Хлум. — Все равно весь товар уже продан.
В этот момент Петршик вскрикнул. Длинный нож скользнул по дощечке и воткнулся в лоб над самым глазом. Кровь залила лицо мальчика.
Отец с матерью оцепенели от ужаса, им показалось, что Петршик выколол себе глаз и навек останется кривым, как Трезалов Эвжен. Хлуму не сразу удалось остановить кровь. С трудом он успокоил сына и жену. Рана была глубокая, перевязав Петршику голову, его уложили в постель, и Хлум наконец пошел запереть лавку.