Другой сын, Индра, тоже выучился сапожничать, но, видя неутешительный пример Адама, вскоре уехал в Прагу и остался там, сколько ни звал его отец обратно. Дома он появлялся раз в год на храмовой праздник, — приезжал шикарный, в лаковых ботинках и котелке, карманы его набиты деньгами и сигаретами. Родители всякий раз сватали ему какую-нибудь раньковскую невесту, но Индра только смеялся.
— У вас тут сапожников как собак нерезаных, заказы друг у друга из глотки вырывают, а вы хотите еще и меня в это дело втравить. Да ну вас всех! — говорил он свысока и не мог дождаться, когда праздник кончится и можно будет, нахлобучив свой котелок, отправиться на вокзал. Индру всегда провожали все братья и сестры, а Адам с женой, краснолицей, изнуренной крестьянкой, шли по улицам городка и дальше, через поля — одни.
— Каков барин, а? Видала ты на нем лаковые ботинки? — говорил Адам своей Анежке, а она, прежде чем ответить, шмыгала носом.
— В Праге люди живут богато.
Потом Адам молчал всю дорогу, а если жена говорила что-нибудь, он не слушал, погруженный в свои думы.
— Слышь, а ежели он, мой пражский брат, женится, откроет мастерскую и будет нанимать людей? — сказал он, кода они, придя домой, усталые от ходьбы, как от тяжелой работы, разделись и сели за стол.
Жена, уставившись в одну точку, после долгого раздумья сказала:
— Если бы да кабы…
Эх город, большой город!
Адам сидел за грубым деревенским столом и вспоминал скопище домов, которое называется Вена. Его ошеломил этот город. И всякий раз, когда в его теле болью отзывались старые недуги, ему снова мерещились Розауерские казармы, где больше месяца квартировал его полк. Яснее всего ему представлялся храм воздвигнутый в честь спасения императора Франца, темная улица за ним, куда товарищи привели его в грязный кабак с девицами легкого поведения. Он заразился дурной болезнью и долго лежал в госпитале.
Когда он наконец выздоровел, его отправили вдогонку за полком, в Альпы.
Вена, столица! Когда Адам вспоминал Вену, в безмолвье хвойных лесов и крохотных каменистых полей словно врывался шум столичной жизни. От этого Адам становился сам не свой.
— Переехать бы в Вену! — произносил он мечтательно.
— А как же быть с избой? — спрашивала жена.
— Есть о чем беспокоиться. Продали бы, — отвечал Адам. — А потом на старости лет построили бы себе где-нибудь под Прагой домик, — заглядение.
И тут в Анежке проснулась крестьянская гордость, намерение Адама глубоко уязвило ее. Она представила себе, как уходит из родного дома в неведомый мир, и живет в чужой, холодной комнате. И, поднявшись с места, она сказала:
— Здесь я родилась, здесь, на этой постели, даст бог, и помру. А хочется тебе в Прагу или Вену — езжай туда сам.
— И поеду, — твердо сказал он. — А ты еще прибежишь ко мне.
Анежка не возразила ни слова, слезы подступили ей к горлу. Не часто бывали у них такие разговоры, но, возникнув, они словно возводили между ними стену, которая разделяла их души, как два сада бывают разделены забором.
Анежке начинало казаться: ничто, кроме работы, не связывает их, ничто! Ну и пускай себе уходит, пускай уходит этот чужак! От другого, наверное, были бы дети, в них единственная радость жизни, а от него детей не будет, он порченый...
Разумеется, бывали минуты, когда Адам был для нее все равно что солнышко ясное, она глядела на него преданным взглядом, и, если в такой момент он тоже смотрел на нее, жизнь в лачуге, среди каменистого поля, казалась Анежке отрадой.
Кстати, им жилось не так уж плохо, ели они почти досыта, одеты, обуты были не хуже других.
Две дочери Трезала работали швеями, две старшие были замужем за железнодорожными служащими, пятая помогала матери по хозяйству, шестая, Ольга, была продавщица в табачной лавочке Бема.
Шесть дочерей и четыре сына, господи боже! Поистине богатый урожай, куда ни глянь, всюду Трезалы.
Еще один сын, которого мы не назвали, по имени Борживой, служил кельнером в вокзальном ресторане. Домой он возвращался поздно ночью, приносил остатки еды, собранные с тарелок, вечно от него разило табаком и пивом, голос у него был жидкий, а лицо пепельное, словно вытравленное щелоком.
Как-то ночью Ружена разбудила мать:
— Вы только послушайте, что говорит Боржек! Он видел сегодня Эвжена. Тот проезжал через Раньков в пражском скором поезде, помахал рукой и крикнул «до свиданья». Значит, скоро вернется!
Отец тоже проснулся, и они долго говорили об Эвжене. Вскоре тот и впрямь приехал домой, и в семье был настоящий праздник, потому что он вернулся не бедным и больным, как все ожидали, а вошел в комнату уверенным шагом, молодой, бодрый, в новых ботинках и котелке, совсем как пражанин Индра, и со скрипкой под мышкой.