У этих мертвецов было истинное имя, данное легендами, и теперь она назвала его, шепотом, потому что в ответ на тьму в этом слове вокруг тоже зашевелилась тьма:
— Жизнееды.
— Если это они, мы проиграем, — проговорил Прэйир спокойно.
— Нет, если исполним пророчество — и отдадим Инифри акраяр, — сказал Олдин.
Рука Прэйира сомкнулась на запястье Шерберы: как будто ее уже вот-вот собирались забрать у него, и он был намерен этого не допустить. Голос его стал в разы холоднее и темнее, когда он сказал:
— Продолжай.
Олдин повернул голову, чтобы поглядеть на пламя, пляшущее в очаге, потом снова посмотрел на них.
— Вервес, может, и удержали бы весть в тайне, но птицы не стали молчать и растрепали о враге всем, кому могли, еще до отбоя. Воины снова вспомнили о пророчестве, и сегодня вечером, после трапезы они намерены прийти к фрейле, чтобы просить его исполнить.
— Просить? — повторила Шербера. — Просить?!
— Да, — кивнул Олдин. — Тэррик правильно сделал, что не стал запугивать воинов тогда, после казни Сэррета. — Инифри, казалось, это было уже так давно. — Они придут и станут просить разрешения на эту жертву, потому что хотят быть уверены, что делают все правильно... И они хотят поговорить и с тобой тоже, Шербера. Они хотят уговорить тебя, избранницу сына Инифри, мага, воина и акрай, пожертвовать собой ради спасения их будущего и мира.
***
Ночь была темной и холодной, и лошади у целительских крытых повозок переступали с ноги на ногу и выдыхали в стоячий воздух клубы пара. Бесшумно, потому что лошади на войне знают, когда можно шуметь, а когда нельзя.
Фир и восемь других воинов и магов, охраняющих повозки, тоже старались не шуметь. Не потому что враг был рядом, а другой враг спешил ему на помощь. А потому что ночь была темна, и в этой темноте нельзя было отличить мертвых от живых.
Целители осторожно двигались по полю боя со странными факелами в стеклянных колпаках — еще одним подарком города фрейле, — наклонялись к кучам тел, вглядывались в искаженные смертной мукой лица тех, кто лежал на смерзшемся от крови и зеленых потрохов снегу, и замирали, пытаясь услышать... стон. Хрип. Хотя бы вздох, говорящий о том, что жизнь еще теплится в теле и ее еще можно спасти.
Они ушли совсем недалеко от стен города, и это было одновременно и плохо, и хорошо. Повозки уже трижды сходили туда и вернулись обратно, и четыре дюжины раненых уже лежали под крышей и в тепле, и лекарки готовили для них снадобья и повязки.
Но бой шел уже так близко к городу. И не сегодня так завтра зеленокожие, к которым вот-вот придет подкрепление, должны будут взять Стохолмие в осаду.
Наблюдая за загрузкой последних раненых в повозку, которую сопровождал, Фир вглядывался в ночную тьму, где далекими пятнами света заявлял о своем присутствии лагерь темволд. Зеленокожих было так много, что вся равнина перед ними казалась перерезанной надвое полосой — новым горизонтом, отделяющим небо от земли. И она постоянно шевелилась, эта полоса, двигалась, переливалась, жила...
Мимо пронесли на полотняных носилках воина с запекшейся на голове кровью. Он стонал и призывал Инифри, и это было хорошо: он боролся, он хотел жить и не готов был мириться с собственной смертью. Гораздо хуже был воин, которого уложили в повозку следом за ним. Стрелы торчали из его плеча и груди, и дыхание с шумом и хрипом клокотало где-то там же, в этих проделанных в его теле дырах, но воин молчал. Даже когда повозка тронулась с места, и от рывка в ней раздалось сразу несколько стонов.
Фир успел разглядеть лицо этого воина. Оно было бледным и неподвижным.
Почти мертвым.
Почти неживым.
Лекарки встретили их во дворе целительского дома. Быстро и точно зная, что делают, они прикрепили железными иглами к одежде раненых особые метки: зеленую, желтую, красную, полоски ткани, которые должны были что-то значить, которые должны были говорить им: этот поправится, этот умрет, а этот... на все воля Инифри.
— Он выживет? — спросил Фир, сам не зная, почему, и старшая лекарка, молодая женщина с удивительно красивым загорелым лицом, ответила ему, утирая пот со лба:
— Узнаем, только когда вытащим стрелы. Если сразу пойдет кровь, то умрет еще до рассвета. Если нет — будем молиться Инифри, чтобы она позволила дырам в его груди зарасти.
Они выехали из ярко освещенного и теплого города обратно в морозную ночь, и почти сразу же заметили, что повозки — все, кроме одной, которая тоже была загружена полностью и теперь двигалась к городу, почти не видны, так далеко вглубь поля сражения они уехали.